Белорусская деревня Радимичи, некогда большая, имевшая свою ферму, силосную башню, выгон, теперь насчитывала только шесть жилых домов. Да и проживали в них большей частью одинокие старухи.
Мы с женой, родители которой происходили из этих мест, приехали сюда после многолетнего перерыва и деревни не узнали. Силосная башня давно обрушилась и угадывалась лишь по густо поросшему крапивой холму. Пруд, в котором я когда-то удил карасей, превратился в неподступное болото. Не было бегающих по пыльным улицам ребятишек и мычащих по утрам и вечерам коров. Тишина и оцепенение поселились тут.
Впрочем, поля окрест были возделаны. Из соседнего, более крупного села сюда временами наползала техника – углублялись мелиоративные канавы, косилась на лугах трава. Признаться, ухоженный вид этих лугов, зеленых полей кукурузы, желтых ковров рапса, как и волшебное исчезновение борщевика, поразили нас еще на въезде в Беларусь.
Километра за четыре до деревни мы сделали остановку возле небольшого, увенчанного рыжествольными соснами холма. На этом холме, под его сухим песчаным одеялом покоились родители жены и более далекие ее предки. Тут было как-то не по-земному тихо, пахло хвоей и увядшими цветами. Меж оградок росли кустики черники с нетронутыми ягодами, можжевельник и боярышник. Могилы, в отличие от городских кладбищ с их тяжелыми полированными надгробиями и пышными цветниками в каменных рамах, были тут совсем обыкновенны: кресты – деревянные либо отлитые из бетона, холмики – поросшие травой, с воткнутыми в них пластмассовыми цветочками, кое-где – поникшие цветы в баночках с позеленелой водой. На таких простых деревенских кладбищах мне всегда чудится, будто лежащие тут отжившие люди откуда-то глядят на меня. Но не снизу, не из-под земли, а откуда-то сбоку или сверху. Глядят, как глядит на тебя твое отражение в воде.
Кладбище называлось Рябинкой – по имени речки Рябинки, протекающей в подножии холма. Рябинка эта, по воспоминаниям жены, была некогда вполне приличной речкой, а теперь представляла собой ручеек, едва приметный в гуще камышей.
Немногочисленные обитатели Радимичей мою жену Нину помнили и отнеслись к ней с радушием и теплотой. И в первую очередь – соседка Фаина.
Это была крупная, даже грузная женщина с ясными серыми глазами и лицом, сохранившим следы былой красоты, из-за чего слово «старуха» к ней никак не лепилось. Хотя была она далеко не молода и обременена болезнями. Фаина родилась и до зрелых годов жила в Радимичах, знала и всегда хорошо отзывалась о родителях Нины, была с ними одного поколения. Зиму Фаина отсиживалась в городе, где имела квартиру, а с первым теплом ее доставлял в родную вотчину на своей легковушке дальний родственник, и он же поздней осенью забирал ее обратно в город. По хозяйству управляться она была уже не в силах, даже из дому редко выходила из-за больных ног, а помогал ей во всем Степан Сотник, щуплый и крикливый мужичонка, о котором речь еще впереди.
Дом у Фаины небольшой, аккуратный, обшитый вагонкой и выкрашенный в ровный зеленый цвет, оттеняющий белые наличники.
При входе во двор всякий новый человек (а таким человеком в данном случае являлся я) невольно должен был оторопеть. И, правду сказать, я оторопел. Оторопела и жена. И было, от чего: выкошенная поляна перед крыльцом сплошь была уставлена диковинными деревянными фигурами. Тут были и кабан с острыми клыками, и рыба неопределенного сорта, и семейство зайцев, и леший с носом-сучком, и синий крокодил на пяти ногах, сделанный из пня с корнями. Казалось, мы попали на выставку народных промыслов. Но, как скоро узналось, всё это было творением рук Степана.
Нине особенно понравился еж с выточенными из дерева и окрашенными в серый цвет «иголками» и курносой мордочкой. Моё же внимание привлекли две толстые змеи, переплетшиеся между собой в каком-то мучительном напряжении.
– Нашел такой корень пригодный, возиться, почитай, не пришлось! – прокричал мне из огорода автор, видя, что я задержался возле змей.
И была еще более искусная работа, правда, не завершенная, – аист с приподнятыми ажурными крыльями. Именно приподнятыми. Прежде я встречал фигуры аистов со сложенными либо с широко распахнутыми крылами. У этого же они были чуть воздеты, как будто выражая сомнение: лететь или не улетать? Трудно было поверить, что из дерева, пусть даже не из цельного, можно вырезать столь тонкие, едва ли не прозрачные крылья. Аист был неокрашенный, желтовато-белый и едва уловимо пахнул липой. Фаина это увлечение своего работника откровенно не одобряла.
– Делом бы занялся, чем безделицами своими, – не раз корила она при мне Степана. – Крыша у бани течет, забор, того и гляди, ляжет…
Однако гостям (в частности – нам с Ниной) хозяйка дома говорила про эти рукоделия не без гордости:
– Это Сотник всё сам вырезал! Нигде этому ремеслу не обучался, а вон как похоже! Я иной раз пугаюсь, из дому выходя: что за заяц-великан сидит?
Разговаривали мы в просторной комнате, у стола, покрытого голубой рельефной скатертью. Фаина подробно расписывала нам свои хворобы.
– Почему и пришлось этого Сотника взять, – заключила она.
– И давно он у тебя? – спросила Нина.
– Уж третий год.
Фаина знала о своем помощнике немного.
Попал Степан в эти места еще в юности, из Приуралья. Жил поначалу в отдаленной от Радимичей деревне, там женился, однако попивал и работал неважно. Всё больше резал свои «безделицы». А когда жена, видимо, стремясь выручить хоть какую-то копейку, продавала эти поделки, Степан еще горше запивал. В конце концов женщина не вытерпела и прогнала непутевого мужика из дому. Изгнанник ютился сперва у соседей в сарае и там же пил с соседом, за что и соседка его прогнала. Поскитавшись, Сотник прибрел в полуопустевшие Радимичи и вселился в один из заброшенных домов. Стал подрабатывать у местных вдовствующих старух: какой дров наколет за стакан дешевого вина и пачку сигарет, у какой крышу подправит за миску вареной картошки. Фаина тогда была еще не совсем разбитой – он ей воду из колодца таскал, по осени картошку помогал выкапывать. Получал за то полный обед. А как она занемогла, так уже и весь огород, и дрова, и баня, и вода, и все остальное хозяйство перешло под его опеку. И сам он жил летом при Фаине, спал на топчане на веранде ее дома. А в сарае гремел цепью и ворчал его злой косматый пес Мухтар.
– У него что, никаких родственников нет? – сочувственно спросила у Фаины про Степана моя жена.
– Ниночка! Какие у него родственники! Его родители родили да и выпустили, как лягушку. И не узнавали ни разу, как он и что. Так и вышел непутевый, необразованный. Два класса в школе проучился, а ему пять записали, пожалели, а ума так на два класса и осталось. И по мужицкой работе никуда он не годится – забор вон подправить не может, веревкой подвязал, а тот опять падает. Только и знает ерунду эту, «безделицы» свои вырезать, точно ребенок. В детстве, видать, не наигрался. А по годам – дак мой сверстник, седьмой десяток уже.
