Такая повесть или роман должны были появиться. Вот уже более двадцати лет, как корабль России попал в полосу опасных рифов и круто повернул со своего исторического курса.
Роман «Альфа и Омега» Дмитрия Дивеевского в немалой степени об этом. Действительно, такая книга должна была появиться: ведь не молчал народ, не смирялся с неправдой, кривдой и ложью. Хотя казалось, что и нет в нем сил протестовать, возражать, искать выход из путей, которые не вели бы в тартарары, в бездну или сумеречную темноту пещер, полных снотворного и одурманивающего газа.
Чувствуется, что и сам автор нелегко освобождался от дурмана, от лжеаргументов, нащупывал пути спасения. Они не для всех одинаковы. Одни, их очень немного, прошли путь преодоления греха, ощущения острой боли от своей греховности, со своим долготерпением, смирением, молитвой приблизились к совершенству, стали советниками и наставниками попавших в беду людей.
Таков Иван Звонарь – образ живой, убедительный, его путь – естественный и органичный. Ему веришь как герою из фильма «Остров», ибо он вырастает из страданий, мук совести и тоски по истине и правде.
Другой путь державника и «государева человека» (хотя государя-то давно и нету) Данилы Булая. Он служит в разведке, защищая отчизну за ее рубежами. Служит ей, несмотря на то, что многое в ней ему уже не нравится, но он следует мудрому завету русского крестьянина «умирать собираешься, а рожь сей». И Булай на этом служении разведчика глубоко изнутри видит фальшивость и примитивизм, пагубность и порочность западных идей, создавших красочные афиши, выставивших рекламные щиты своего образа жизни. Он возвращается в страну и тоже ищет, как любой истинный русский человек, истинно русский интеллигент, смысл жизни. Аристарх Комлев, историк, диссидент, напоминает представителя старой русской интеллигенции, офицерства, которые не приняли советскую власть, но встали на сторону Отечества в период смертельной схватки с немецкими оккупантами. Встали безоговорочно.
Явно гротескный, фантасмагорический образ Филофея Бричкина, хранителя районного музея. Но с его помощью автору удается вызвать к жизни те поколения, образы времени, которые связывают прошлое и настоящее, показывают жизненность сегодняшних героев, гоголевские и шекспировские черты человеческого характера.
Конечно, есть тут и шукшинские «третьи петухи» (с безусловным различием). Там Ванька поддался вместе с монахами чертям и пустил их в храм. Тут бесы тоже уже окружают всех героев. Но музейные экспонаты уходят со стен, чтобы слиться со всеми живущими сегодня прототипами, стать их выразителями или антиподами.
Духовные искания, путь к храму, служение Отечеству, муки совести – наверное, в этом основная идея романа.
Валерий ГАНИЧЕВ
Председатель Правления
Союза Писателей России
Умер старик Булай. Он отдал Богу душу в своем старом деревянном доме, спрятавшемся в зеленых облаках такого же старого сада. В мире больше ничего не случилось. Стоял теплый майский полдень. Над Окояновом висела привычная тишина, нарушаемая лишь ленивой перекличкой петухов да фырканьем редких машин. Река времени ни на секунду не остановилась, приняв в себя смерть старика таким же естественным и простым образом, каким принимала все остальные явления бытия. Только в огороде раньше всех сроков вспыхнул цветок мака. Его пунцовый факелок засиял над сизой порослью грядок, вызывая невольную догадку: уж не прощальный ли это привет мятежной души Булая?
Река времени безостановочно катила свои незримые воды над миром, и тот, кто захотел бы одним взором охватить этот великий поток, увидел бы, что ни в прошлом, ни в настоящем нет ничего столь нового и столь трагического, чего бы ни знало это неумолимое движение. Не было ничего нового и в хаосе, который изо дня в день распространялся на огромном пространстве от Буга до Берингова пролива. Великая Пролетарская Империя не смогла выстоять в мировой схватке за будущее и готовилась с треском обрушиться. Конструкция ее еще стояла, но в воздухе уже витала вибрация катастрофы, будто стаи невидимых гарпий собирались над этой бескрайней землей в предвкушении наживы, и ухо улавливало трепет их секущих крыльев.
– Смутное время, смутное время, – бормотал себе под нос смотритель окояновского районного музея Филофей Никитич Бричкин, дочитав статью в «Известиях». – Всё как тогда, как при Годунове. Бояре друг друга за бороды таскают, а рядом уж выползни зубами щелкают, на трон рот разевают! А Мишка-то дурачок! Империю, точно, ни за грош продаст. Эх, жалко, Сева помер, с кем теперь историю решать будем?
Филофей Никитич не спеша сложил газету, сунул ее в боковой карман заношенного пиджачка и поплелся прощаться с Булаем. Они знали друг друга всю жизнь, а жизнь за спиной улеглась немалая. В отличие от покойного Всеволода, Филофей, происходивший из рода мелких чиновников, никогда надолго Окоянова не покидал. Природа словно в шутку разместила его сердце с правой стороны груди, и стучало оно едва-едва, хотя никаких крупных перебоев не давало. Но этого хватало, чтобы ни одна призывная комиссия не признала его годным к военной службе. Свою трудовую биографию он провел в городских архивах, а выйдя на пенсию, пристроился смотрителем музея.
Солнце еще только поднималось над кровельными крышами города, похороны были назначены на полдень, и Филофей Никитич решил скоротать время на берегу Казенного пруда, от которого до дома Булая было четверть часа ходу.
Окоянов гордился своим Казенным прудом. Водоем этот построили при Николае Втором, когда через город пролегла чугунка. Паровозам была нужна вода, поэтому перегородили плотиной широченный Журавлихинский распад, в котором бились родники, дававшие жизнь светлому ручейку, бежавшему в Тешу. Окрестных крестьян поднарядили свозить на подводах мешки с мукой в основание плотины. Ржаная мука в мешках раскисала и запирала воду. Земляную же насыпку делали сверху, подняв плотину на целых десять сажен. Пруд получился в полторы версты длиной, с голубой гладью и живописными берегами. Со временем его обсадили деревьями и не стало для горожан более любимого места.
Недвижное зеркало пруда отражало небо и купавы старых ив, опустивших косы в его прозрачную воду. Филофей Никитич расстелил газетку на молодой траве, с трудом сгибая суставы опустился на нее и задумался. Вокруг распространялось тихое торжество молодой жизни. Свежая лазурь весеннего неба благовестила радостью, птицы упивались любовным безумием, развернувшаяся на ветвях листва училась покачиваться в такт дуновениям ветерка.
«Благодать-то какая, чистая благодать, – думал Филофей Никитич, – а Севка ушел и уж никакой благодати не видит. И мой час тоже вот-вот пробьет. Не станет больше этого пруда, этого города, наших с Севой разговоров. А ведь, опять же, ничего в мире зря не происходит. И разговоры наши с ним тоже не зря случались. Слышало их чье-то невидимое ухо, вбирало как шелест травы…»
