– Я не готов жениться, Альма, прости! Давай подождем еще год, – сказал он, и я задохнулась от боли и страха.
И это после почти трех лет встреч и расставаний, моих перелетов в Гамбург и его – ко мне, ужинов на бис для мамы, тонн «я скучаю-скучаю-скучаю» и одного «теперь ты моя», утра, когда мы решили пожениться, пробки от шампанского, которая чуть не разбила плафон люстры, когда у отца дрогнула рука, длинных счетов за разговоры по телефону, планов о том, как я перееду, планов завести парочку младенцев, планов переехать в старости в Ниццу?! Чего нам еще ждать?
Я представила сердитый голос мамы, когда скажу, что лечу обратно. Папу, который всего неделю назад впихивал в такси чемодан, с которым я уезжала навсегда. И что же – папе теперь тащить чемодан брошенной невесты снова?! Чувствовала я себя именно брошенной.
– Фолькер!
Жених молчал. Раздраженно барабанил безымянным пальцем по подлокотнику дивана. Как ногтем по стеклу.
И тут я вспомнила, сколько документов собрала, чтобы перебраться в Гамбург, из моей школы искусств. Чтобы легче было перевестись в местный университет, я подала документы и ждала ответа. И, конечно, уезжая навсегда, я уволилась! Зачем? Чего нам ждать и что мне теперь делать?
Я набросилась на Фолькера с вопросами, как с кулаками.
– Есть другой план, – не глядя мне в глаза, сказал он.
Дальше я слушала и не верила. Жених рассказывал, что его друг Поль совсем не против на мне жениться. Не по-настоящему, понарошку. И тогда я смогу остаться в Гамбурге, учиться, пока он разберется с документами. Так мы посмотрим, как наши отношения будут развиваться, и все решим.
Я даже перестала плакать, я будто заморозилась.
Зачем это нужно Полю? Ну как, тогда он будет платить меньше налогов. А еще? Как не понимаю? Ему же одиноко одному!
Дальше, как в тумане. Вечером я стояла на пороге квартиры Поля. Он деловито показал все три комнаты с окнами в сад, будто я собираюсь снимать его квартиру. Извинился, что спальня одна, зато кровать большая. Потом мы пили вино в гостиной с высоченными потолками, под полками с сотнями книг.
Квартиру и книги оставила Полю бабушка. Кроме нее, мальчика никто в семье не любил. Большая часть книг в библиотеке была на французском – родном языке бабушки, который внук не знал, но не выбрасывать же?
Он заговорил об азиатских женах, которые все популярней в Германии.
Я зачем-то стала читать вслух стихи на английском и французском, пересказала почти полностью мою диссертацию о костюмах трубадуров.
Было так тоскливо, что все время хотелось сбежать, и даже уже не к Фолькеру, а непонятно куда. Спасало только вино. Я чувствовала: Поль готов жениться на мне не только понарошку. В его глазах вспыхивали большие надежды.
Утром я проснулась в одежде на том же кресле под книгами на французском. На столе среди бутылок и бокалов нашла ключ от квартиры Поля и листок бумаги, на котором он нарисовал красной помадой (моей помадой!) сердечко.
Я перевернула листок и тоже помадой написала на нем неприличное слово по-английски на букву F. Я открывала книги и писала это слово на титульных страницах, пока не закончилась помада. Но у меня было еще две и бордовый блеск для губ.
Стало чуть лучше.
Прошлась по квартире и обнаружила, что обе подушки в спальне набиты настоящим пухом. Еще там была пуховая перина. Толстенная. Я о таких только читала.
Вскоре все три комнаты, ванная и кухня были покрыты перьями, как снегом. Ветер из приоткрытого окна гонял пух по комнатам. И тогда я решила, что мне пора.
Такси доставило меня сразу в аэропорт. А уже после обеда я была в Париже. Домой в Люксембург я гнала на арендованной машине. Кусала ногти и плакала. Мальчики мне даже не звонили.
Если бы я решила написать о себе книгу, она бы начиналась словами: «Сегодня понедельник, 19 декабря, осталось ровно пять дней до Рождества. Сейчас раннее утро, и в километре семистах восьми метрах от меня, если верить навигатору, моя мать надевает черное шелковое платье (не по погоде, но оно подчеркивает ее тонкие щиколотки), собирается на кремацию отчима. Я на похороны не поеду. Нет, я не бесчувственное создание, даже наоборот. У меня просто больше нет сил смотреть премьеру третьей версии фарса „Безутешная вдова“. Почему третью? Потому что сегодня – похороны моего третьего отчима и четвертого официального маминого мужа. Первым был мой отец».
Но я не пишу книгу, я заполняю летящими разноцветными каракулями утренние страницы – три листа А4, которые доктор Джулия (мой терапевт) посоветовала мне писать каждое утро, прежде чем нырять в новый день. Я записываю все, что приходит мне в голову, чтобы мысли оставались на бумаге, а не бродили по кругу.
Я пишу разноцветными ручками или фломастерами – это очень удобно, не нужно прилагать усилия, которых требует шариковая ручка. Мы ведь поколение большого пальца, больше печатаем, чем пишем от руки. А разноцветные каракули позволяют диагностировать свое настроение, даже не читая текст. Сейчас я пишу голубым, а о кремации вопреки традиции траура – алым. Совпадение или предчувствие? Я учу испанский, и буквально неделю назад мы проходили прошедшее время. Среди короткого списка исключений оказался глагол muerto (умер), я случайно записала его рядом с el (он), и, когда я увидела совпадение на странице, настроение резко упало. Хотя это же так глупо. Я все думала: кто должен умереть? И, чтобы отогнать беду, стала конструировать пример с испанским конкистадором: El ha abierto America y ha muerto (он открыл Америку и умер). А потом оказалось, что отчим болел, а мне просто не говорили. Жаль его.
Листок с глаголами в прошлом времени так и висит у меня на зеркале в ванной. Фиолетовые чернила на оранжевом стикере.
Но когда я бываю на родительских собраниях в колледже, Нина просит: только пиши обычной синей ручкой, пожалуйста, хоть в этот раз притворись нормальной. Я стараюсь.
Ах, да, совсем забыла, мне ведь нужно описывать и свои ощущения в теле, и что происходит в комнате вокруг, когда я пишу. Я учусь чувствовать себя заново. Или впервые? Итак, в метре от меня за нашим модным дизайнерским столом из ледяной стали сидит Брюно и молча читает новости на iPad, наверное, про новый скандал в администрации президента Трампа. Но так только кажется, что читает. Если присмотреться внимательно, его взгляд замер чуть выше дисплея. Если проследить, куда он смотрит, я понимаю, что муж рассматривает стебли роз в прозрачной тяжелой вазе. У него на коленях благословенье нашей семьи – скотч-терьер Рин Тин. Мы завели его для Нины, которая не желала разговаривать с нами до своих целых пяти лет и так бы и дальше молчала, наверное, в укор мне. И не понятно ведь, что из трех вещей помогло, ведь все произошло одновременно: скотч-терьер, мои мольбы (я просила уже едва ли не на коленях) или запрет смотреть мультики до тех пор, пока Нина не произнесет свое желание вслух.
