Яркое солнце, с утра победно воссиявшее на чистом утреннем небе, к обеду незаметно исчезло в небесной лазури. Ветер коварно надул серые тучки, и из них время от времени начинал сыпать мелкий надоедливый дождь – этакая водяная взвесь окутывала окрестность… А то вдруг внезапно срывался из облачной кутерьмы короткий жемчужный ливень, подсвеченный мигнувшим среди облаков солнечным глазом. Что тут сказать: в этом извечном соперничестве и есть постоянство английской погоды!
Но случалось, с небес извергались сильнейшие потоки дождя, которым было подвластно не только проникать людям за воротник, портя одежду, но и менять к счастью их судьбы…
То были первые годы правления королевы Виктории[1].
В одном из поместий графства Девоншир, на юго-западе Англии, в старом имении Маунтсоррель, неподалеку от столицы графства города Эксетер, где-то в глубине большого внушительного строения хлопала от ветра неплотно прилегающая к оконной раме створка окна.
Особняк давным-давно своим видом взывал к тому, чтобы в нем был сделан ремонт – не беглый, поверхностный, а основательный. И чтобы за организацию работ взялась умелая рука добросовестного хозяина. Но таковой не было. Дом был отдан на откуп своей незавидной судьбе, английской погоде и нескольким живущим в этом хлипком прибежище людям, которым не под силу было привести жилище в порядок даже изнутри, не говоря о том, чтобы преобразить его как-либо снаружи.
К чести хозяев надо все же сказать, что без дела в этом доме никто не сидел.
Дочь владельца имения – Теодора – как раз вытирала в гостиной пыль, когда створка окна в очередной раз издала противный скрип и капризный хлопок, и следом раздался звук открывшейся и тут же захлопнувшейся двери. От сквозняка, пробежавшего по всем помещениям, створка строптиво подпрыгнула еще раз, будто хотела напомнить жильцам: не зевайте, дом вот-вот рухнет, сделайте что-нибудь, если мечтаете уцелеть сами и сохранить то, что есть у вас ценного в родных пенатах!
В гостиную, где Теодора привычно расправлялась с пылью заткнутыми за пояс передника несколькими влажными тряпками, вошел слуга Джим. Он поднял на Теодору честный, по-собачьи преданный взгляд – так спаниели смотрят на любимых хозяев, и бугристые лбы и висящие по сторонам уши усугубляют молитвенное выражение их умных мордашек. Вот так Джим и смотрел сейчас на Теодору: честно, почти благоговейно. И этот его взгляд говорил: нам отказали…
Джим был маленьким, жилистым, мало-помалу дряхлеющим человеком с седеющими висками. Но его преданность хозяевам с годами, казалось, только крепла – хотя куда уж больше… Могло ли быть что-нибудь крепче, надежнее, чем она? Джим вжился в окружающее его запустение и не помышлял уйти куда-то из этого места. Он, можно сказать, врос в него, как врастает растение в деревянную или каменную изгородь, проникая корнями так глубоко, как только может, и раскидывая по сторонам ветви, на которых вопреки испытаниям каждой весной набухают почки и вырастают нежные зеленые листья. Вот только впечатления торжества победы над обстоятельствами, какое производит выросший в иной каменной кладке цветок, в выражении лица Джима сейчас, когда он переступил порог комнаты, где Теодора боролась с пылью, не было.
– Все напрасно, мисс Теодора, – обреченно произнес Джим, дождавшись, когда Теодора, нагнувшись в три погибели, подойдет к нему ближе, ведя тряпкой вдоль плинтуса. – Он не даст нам больше никакой еды. То есть пока мы ему не выплатим все, что должны…
Теодора выпрямилась, тяжко вздохнула, молча кивнула. Разумеется.
Этого она и ожидала.
Все последнее время хозяин единственной в их деревне лавки был до чрезвычайности – если не сказать попустительски – к ним снисходителен, отчего их долг разбухал как на дрожжах, покуда не достиг таких размеров, что Теодору стал душить жуткий стыд при одной только мысли попросить там кусок черствого хлеба, – и все же она послала на этот раз Джима попытать счастья. И вот он, вернувшись, стоит и смотрит на нее таким жалостливым взглядом, от которого девушке сделалось не по себе: и за то, что опять им нечего есть, и за то, что она подвергла его унижению в очередной раз просить еду в долг.
– Ммммм… Будет ли конец всему этому? Я больше так не могу… Я просто не выдержу… Неужели мы на самом краю – и придется что-то продать? – с тихим стоном вырвалось у нее. Она устало провела рукой по влажному от усердной уборки лбу.
– Я могу отвезти какую-то из картин для продажи в Лондон, мисс Теодора, и у нас будут деньги! Мы выручим за любую очень хорошие деньги! – живо, со спаниельей готовностью и, видимо, с тайным убеждением, что это давно пора сделать, отреагировал Джим, внутренним чутьем разобрав, что она там лепечет одними губами. Хотя догадаться было нетрудно.
Теодора в испуге замахала на него руками, даже не выпустив тряпки. В ее глазах застыл панический ужас.
– Ох… Да ты понимаешь, что говоришь, Джим? Одумайся! И ты, и я, мы оба отлично знаем, что у нас нет права продавать что-нибудь с этих стен! Мы не можем себе позволить начать разорять коллекцию, ведь стоит продать одну картину, и дальше мы не удержимся, это самообман, что ограничимся только одной! – в голос простонала Теодора. – И к тому же все это не наше. Наследник-то – мистер Филипп. Как ты думаешь, что он нам скажет, когда вернется, если увидит, что что-то исчезло?
– Боюсь – и смею выразить эту дерзкую мысль, – картины не покажутся ему такими уж баснословно ценными и такими уж безгранично важными по сравнению с тем, что вы и хозяин протянете ноги… – Джим переступил с ноги на ногу. Почесал переносицу. Испустил тяжкий вздох. – А? Мисс Теодора? Мне больно смотреть на хозяина. И на вас, уж простите меня, грешного…
Теодора снова вздохнула. Она понимала Джима, все его чувства. И что слабая девушка могла противопоставить тому, что говорит ей верный Джим? Да ничего! «Он прав, тысячу раз прав абсолютно во всем! – принимаю все от первого до последнего слова». Слуга пытается образумить «хозяйку», а она уперлась и ни в какую…
