15. 12
Возникла мысль, навязчивая, не отпускающая. Какая-то дикая прихоть. И нет, не столько это чрезмерное возбуждение, сколько осознание того, что нечто может быть познаваемо исключительно на чувственном, переживаемом своим телом опыте. Идея, заключенная в жизни, – дикая, необузданная, живая и динамичная… Мурашки по коже. Это весьма откровенно. Настолько, что хочется зарыться с головой под подушку и никого не слышать, не видеть.
16. 12
За окном барабанит дождь. Мерно и очень тихо. Капля за каплей он отбивает сердечный ритм – он с сердцем заодно. Капля – удар, ещё удар – капля; они отмеряют мне жизнь. Удар – и я жив, всё ещё здесь, но где здесь? Да вот где-то рядом, где-то внутри и снаружи одновременно. Где-то в движении кисти руки, жадно обхватившей длинными пальцами-щупальцами шариковую ручку. Синими чернилами ручка выписывает букву «р». Нет, подождите, сначала она выписывает точку: она её ставит, даже как бы утверждает её – вот, мол, точка, это единица твоего слова, а значит, единица твоей мысли, твоего чувства, жизни… – страшно далее продолжать эту цепочку, ведь в конце неё покоится неизвестность. Итак, точка. За точкой ещё одна точка, затем линия. Постойте! Линия – это то, что объединило точки, она не является единицей, скорее неким итогом всего этого «многоточия». Так отбросим в сторону линию и сосредоточимся на точке. В этой точке – весь я, всё начало того, что будет сказано. Чтобы продолжить, мне следует присовокупить к первой точечке другую. Или другая – это начало чего-то иного? И как я вообще могу их различать? Вот я помыслил одно начало, одну единицу, одну точку. Значит, выделим это временное мгновение, возьмём, так сказать, в скобки. Но вот передо мной снова точка. Она уже будто бы несколько другая. Возьмём за начало и её. Что вышло? Единица и единица. Раз. Раз. Гм, этак мы и не начнём, пожалуй, никогда, если застрянем в исходном моменте. Однако как же совокупить эти две единицы? Одна единица – это я, я её помыслил. Значит, раз. Вот ещё одна единица… Фу ты чёрт! Не ещё одна, а просто одна единица – и это я. Я в один временной промежуток, и я в другой временной промежуток. Но откуда я взял этот другой промежуток? Вернее, откуда взялся тот один промежуток, когда уж вот я в другом. И всё-таки точка за точкой – и вот я мыслю за единицу «р». «Р» – далеко не только точка, единица моей идеи, но уже и буква. То есть сверх первого смысла она наделяется чем-то большим. Это – я, собранный из промежутков в настоящем. Это уже больше похоже на меня, на мою мысль. Дальше – больше: слово. «Ритм». Возможно ли такое? Мне не даёт покоя: что же всё-таки произошло там, где две отличные единицы стали чем-то большим, чем-то целым?
17. 12
Мы встретились с ней около полудня неподалёку от набережной и спешно проследовали к невысокому кирпичному домику. За прошедшие дни я до такой степени измотал себе нервы, что уже не мог воспринимать её как девушку: что-то однородное, невысокое и улыбчивое маячило у меня перед глазами. И всё же сила бурлила во мне, страсть вскипала, ближе и ближе подступая к горлу так, что перехватывало дыхание, и я подолгу не мог избавиться от сдавливающего ощущения, еле сглатывая застрявшие в области кадыка крупные комья.
Прежде чем мы оказались в квартире, я успел раз десять окинуть её взглядом: о, великолепные круглые груди, стройное крепкое женское тело. От неё пахло женщиной. Пахло низостью, привлекающей мою жалкую ослабшую душонку. Она заливалась смехом, она мигала своими черными глазками, говорила много и удивительно, впечатляла своей интуицией и проницательностью. Но всё вздор: ни капли возвышенности не имелось в моих чувствах. Я хотел, я пульсировал и жил ею, не в силах произнести потаённое «хочу». Хочу. Во мне что-то бьётся – сердце? Может, ритм жизни? Ритм бешеных точек, что стали целым; точек, что были одним, а стали «одним да одним», что значит «целым». Всё целое – едино. И как бы пристально, под микроскопом, я не наблюдал за своими мыслями, мечтами, идеями, всё же глубже всего – вожделение. «Хо», – выдыхаю я нежно; «чу», – должно следовать за этим, но следует почему-то пауза, и желание моё теряется в моменте, ускользает в какую-то иную единицу измерения, невоплощённое и сокрытое. Я не «чу», я лишь «хо». Я даже больше «х», чем «хо», иначе бы я был уже в ней, потому как за «хо» последует и «ч», и «у», и новая, новая единица блаженства и жизни.
Жизнь: зрачок реагирует на свет, веко приподымается, черный кружок сужается в размерах. Я вздрагиваю. Неряшливо метнув к стенке чёрную кожаную сумочку, за кухонный столик справа от меня присаживается она. Как она прелестна! Прелестна настолько, что жизнь начинает пульсировать под самой кожей, задевая нервные окончания, возбуждая и услаждая душу. Как? Как может быть жизнь? Как мо-жет быть жи-з-нь. Как мо-жет б-ы-т-ь. Ж-и-з-н-ь. "Нь" – «н» смягчается; мой язык, упругий, пропитанный живительной влагой, упирается в нёбо и отрывается с отзвуком: "нь"! Сухость, пустота превращаются в созерцание. Я имею в себе начало, конец и продолжение. Я имею слитое воедино, в мгновение, в точку; точка – корень бытия. Она плодится, как плодятся клетки, как плодится человек, хоть это и несравнимые по величине вещи, имеющие в себе столь разные основания. Всё в одном, и всё во всём – такая вот философия абсурда. И я теряюсь в этом всём и собираюсь в себе, стоит мне только сосредоточить свое внимание вовнутрь.
Она смотрит на меня пристально, разглядывает: «Хочешь ли ты что-то сказать?» Я тупоумно пялюсь на её руки, таращу глаза – они покраснели от сухости моего одиночества, они также требуют влаги, орошения и восполнения своей силы видеть – делаю непонимающий кивок головой, отирая со свитера прилипшую грязь: о, да, в этой пылинке сейчас заключена моя жизнь, увлекусь ею, превращусь в неё, развеюсь и исчезну. Но я всё ещё здесь. Молчание, спровоцировавшее тишину, оглушает меня. «Скажи ей, скажи: хо-чу. Да скажи уже, чёрт подери!» Я безмолвен. Губы сомкнуты: очерствели, засохли. Отцвели. Как же я, моя дорогая, объясню тебе своё желание. Ведь я читаю в твоих глазах насмешку. Или сомнение? Господи, я не понимаю тебя, а вот ты, похоже, читаешь меня насквозь.
Звонит телефон, и чей-то безучастный голос сообщает о приезде. Она бросает на прощание: «Будь осторожнее». А я плачу внутренне от злобы и бессилия; я жил каждый миг, каждую секунду волнением чувства. Кто виноват: недостаточная страсть или чрезмерная сдержанность? Я кидаюсь ей на плечи, кротко прощаюсь. Никогда, никогда я не любил её, зато как хотел! И ни одна она такая была. Ни одна такая есть. Но сейчас – она, образ чувственности, и мне хочется знать её. Не её саму, но её сокровенную страсть жизни, что волнует всякий раз моё живое существо.
