Во вторник закончила бюст Синьора, сделала ему броский мясистый нос.
В среду приходил Максим, выпили.
В четверг и пятницу ничего не было.
В субботу было абсолютно всё, даже то, чего не было.
Гостей впустили в Малый зал в пятнадцать минут седьмого, мы с Максимом сидели на задней площадке, отдельно от других конкурсантов, с двенадцати часов оба ничего не ели и пытались незаметно перекусить, пока не началась презентация работ. Мой Синьор стоял по центру, его Нимфа – рядом справа, они злобно смотрели друг на друга, почти соприкасаясь лбами. На Максима я смотрела так же, потому что тем утром он решил стать новым человеком и побрился налысо, и я поняла, что он нравился мне только за миленькие завиточки на висках. И всё же Максим был слишком умён, чтобы одним днём потерять моё расположение, так что предложил в случае его победы разделить выигрыш на двоих и снова мне понравился.
Презентация прошла быстро и незаметно, каждый конкурсант сказал пару неброских слов про себя и свой труд, намного дольше длилось пылкое, почти перешедшее в ругань обсуждение работ. С горем пополам гости проголосовали и определили троих финалистов, меня, Максима и завсегдатаю подобных мероприятий Танюшу, затем жюри отошло посовещаться, чтобы решить, кто из нас получит заветные двадцать пять тысяч. За эти двадцать пять тысяч здесь могли убить – скульпторы люди голодающие, – и победителю стоило сразу ретироваться, чтобы не быть растерзанным проигравшими. Уже в тот момент на нас, финалистов, выбывшие смотрели косо, жадными глазами, а сухие костлявые пальцы нищих скульпторов тревожно скребли по подлокотникам кресел, готовясь выпустить когти. Конечно, конечно, я гнусно преувеличиваю, кто-то, возможно, даже с благородным смирением признал мою победу, когда Синьор занял первое место, но нос не обманешь: зал смердел завистью и разочарованием. Только Максим, чистая душа, был за меня рад, и в благодарность я пообещала, как придут призовые, положить в верхний карман его рубашки хрустящую тыщу.
Мы решили отпраздновать в баре и поспешили на улицу, но на выходе нас окликнул один из гостей. Я обернулась на его голос, и вот здесь, именно здесь произошло то, что называют провидением, катарсисом, озарением, знакомством с богом или как угодно иначе. Уже и в мыслях не было никакого Максима и никакого бара, я знала, что сегодня ночью буду только в одном месте, – в мастерской. Со дня на день мой безликий Аникс, моя неразгаданная головоломка, наконец будет закончен. Я искала в каждом лице его лицо, именно это лицо, утончённое и правильное, идеально гармоничное, одновременно жёсткое и нежное, холодное, благородное, умиротворённое, и теперь оно было прямо передо мной, на расстоянии вытянутой руки.
– Нина, я хотел поздравить вас, – сказал молодой человек в дымчато-сером костюме, – а вы так стремительно сбежали. Ваша победа была для меня приятной неожиданностью. Я думал, жюри отдаст первенство вашему другу, – он мельком посмотрел на Максима, затем снова повернулся ко мне. – Скажите честно, вы ведь даже не старались.
– Почему же, – я пожала плечами. – Может, старалась меньше, чем другие, но всё равно старалась.
Меня не интересовало, что он говорил, но стоило поддерживать беседу как можно дольше, чтобы лучше запомнить черты его лица. Лоб высотой примерно с четыре пальца, прямая линия роста волос, внешние уголки глаз на одном уровне с внутренними, выделенное дугой нижнее веко, нос прямой и тонкий, с небольшой горбинкой, очерченные скулы, заострённый подбородок, аккуратный рот, верхняя губа немного тоньше нижней…
– Сразу видно, эту скульптуру вы не любили, – сказал он с лёгкой ухмылкой. – И даже так, победа всё равно досталась вам. Видимо, жюри больше ценит технику, чем концепцию. В технике вы и правда хороши.
– Действительно достойная работа стоит не двадцать пять тысяч, а вот Синьор стоит ровно столько.
– Я вас понял, – кивнул молодой человек, немного помолчал и добавил: – Забыл представиться, Захар.
Он обменялся рукопожатием сначала со мной, потом с Максимом. Может, мы продолжили бы разговор, но к Захару вышла женщина из совета жюри с какой-то просьбой, и Максим, воспользовавшись моментом, увёл меня на улицу. Как же ему хотелось выпить, он не шёл, а летел на звон стаканов, и когда я прискорбно сообщила ему, что бар откладывается и как раз подъезжает мой автобус, его зелёные глаза-стёклышки треснули. Мне даже стало жаль бедолагу, ведь я была его единственным собутыльником.
– Я доделаю Аникса, – сказала я, заходя в автобус.
– Врёшь, – Максим вскинул брови и бросил в просвет между закрывающихся дверей: – А как доделаешь, отметим?
Мастерская располагалась на мансарде старого четырёхэтажного дома, капитальный ремонт в котором проводился в лучшем случае лет пятьдесят назад, и если на первом этаже хотя бы иногда что-то чинили и меняли, то до мансарды не добирались никогда. Тем не менее, все удобства у меня были, разве что порой вырубало свет и стабильно протекали трубы, но я любила эту сырую каморку и счастливо жила в ней уже больше года. Поначалу я не хотела совмещать спальное место и каменные головы в одной комнате, но довольно быстро поняла, что молчаливый камень лучше скандальных соседок в общежитии, так и перебралась в мастерскую насовсем.
В тот вечер она была особенно хороша, словно готовилась к моему возвращению, как девушка готовится перед свиданием. Косая полоса света растекалась по полу от окна до прихожей, подкрашивая золотым рисунок на досках, ветерок игрался с тюлем, как призрак, и мешки с гипсом и глиной расслабленно лежали друг на друге, точно влюблённые. Всё вокруг наслаждалось и ожидало. Я подошла к голому каркасу и теперь ясно увидела в нём Аникса. Много раз я лепила кисти его рук, ступни и голени, шею, плечи и предплечья, сминала уставшую глину и лепила заново, чтобы однажды собрать Аникса целиком, воссоздать каждую часть его тела быстро, экспрессивно и ярко, без снятия форм с глины, а сразу в застывающем гипсе. Лицо же Аникса я искала так долго, что не была готова терпеть ни дня и сразу принялась разводить гипс. Можно счесть этот порыв за легкомыслие, вызванное излишней нервной возбудимостью, но я чувствовала, я знала, что с первой попытки сделаю лицо идеальным. Я покрыла каркас сеткой, пропитанной раствором, и сделала шпателем первый мазок. Прозвучала вступительная нота моей кантаты. Без промедлений и унылой плавности, сразу размашисто, как пролог Кармины Бураны, и затем только пышнее, только торжественнее, – вот так всё было. С пальцев ног я поднималась выше и выше, точным взмахом очертила голени, колени, бёдра, взмахом резче провела изгибы талии, запястья, локти и ключицы, я уже подбиралась к линии подбородка, кульминация была совсем близко, как вдруг раздался грубый стук в дверь. От злости я выронила инструмент.
