Бес любил пунктуальность. Опоздания он считал недостойными человека своего уровня. А еще Бес совершенно не умел ждать. Слишком много часов неподвижного сидения в укромных местечках самого разного уровня выкинул он из своей жизни, чтобы любить это пренеприятное занятие. И даже малейшее ожидание навевало на него такую тоску, что хотелось завыть или на худой конец разрядить в какого-нибудь несимпатичного человека полную обойму. По вышеизложенным причинам на вокзал он прибыл ровно за пять минут до отхода поезда. Кто же мог предположить, что хулиганка-судьба, лениво позевывая и почесывая правый бок, именно в этот момент задумает немного поразвлечься?
Перед самым входом в здание вокзала дорогу Бесу преградила цыганка. Цыганка – как цыганка, ничего особенного. Все они на одно лицо, и старые, и молодые. И Бес никогда не остановился бы, если бы она не назвала его той кличкой, которую никак не могла знать.
– Торопишься, Бес?
– Кто вы? – поневоле остановился он.
– Ведьма, – просто представилась она.
– Не припомню.
– И не припомнишь. Потому что я просто ведьма. С маленькой буквы, в отличии от тебя.
– И в чем разница?
– Те, кто с маленькой – настоящие. А вы все – подделка.
– И все же, откуда вы узнали мою кличку?
– Надо объяснять? Подумай сам. Ты же умеешь думать.
– Не понимаю. Дайте хоть какую-нибудь зацепку.
– Детство вспомни, – усмехнулась она.
– Вы дочь Сергея Ивановича? – осенило его.
– А что, дочери Сергея Ивановича обладают особой проницательностью? Не угадал. Вспомни, я же сама сказала: я ведьма, и вижу все, что было, что есть, что будет. Хочешь, погадаю?
– Все понятно, – догадался Бес, – где-то что-то подслушали, а теперь используете в качестве наживки. Так вот, голубушка, здесь вам ничего не светит. Лучше работать идите. Создавайте, так сказать, натуральный продукт.
– Дорога тебе предстоит дальняя, – никак не отреагировала на привычные нравоучения цыганка.
– Конечно! Все, кто идет на вокзал с багажом, собираются в дальнюю дорогу.
– А конец ее наступит не скоро.
– И тут угадала. Только это результат чистого везения, а не особой мистической прозорливости, приписываемой вашему роду. Фифти-фифти, как говориться. Либо я еду близко, либо далеко. К тому же любое расстояние, как впрочем и время, относительно.
– Жить тебе в казенном доме черным вороном среди белых голубок.
– А вот это неправда, – опрометчиво не согласился с этим предсказанием Бес, – нет на свете человека, который смог бы меня в казенный дом затащить. Пропустите, некогда мне.
– Иди, – неожиданно легко уступила дорогу цыганка, – только помни: не все черные вороны черны душою, и не все белые голубки чисты сердцем.
Бес, пропустив мимо ушей ее трескотню, быстро вышел на перрон. Поезд, билет на который лежал у него во внутреннем кармане пиджака, приветливо и извиняющееся мигнул ему огнями последнего вагона.
* * *
– Вставай, дед!
Костя Комаров ворвался в дом как всегда: с шумом, с грохотом, с ветром, с продуктами. Шум и грохот создавали его собственные ботинки и покупки, которые Костя так и не донес до стола, а ветер был самый настоящий – с улицы. Руки Комарова были заняты, дверь закрыть ногой не удалось, и холодный зимний воздух с радостью цыган, приглашенных простоватыми и не наученными жизнью хозяевами на чай, ворвался в дом.
– Дверь прикрой, ирод, – раздался с печи слабый дребезжащий голос.
– Сейчас.
Костя пытался за один присест собрать в охапку рассыпанные по полу апельсины, банки с консервами, конфеты, и у него это не совсем получалось.
– Замерза-а-а-ю, – прощально и печально задребезжал меж тем голос с печки.
– Иду, – испуганно вскочил Костя и, придерживая подбородком ассорти из покупок, кое-как нагроможденных на руках, подскочил к двери.
Руками закрыть ее не было никакой возможности, и Комаров предпринял попытку повторить манипуляцию по закрыванию двери ногой. Все было бы хорошо, если бы дверь можно было просто пнуть. Но открывалась она не вовнутрь, а наружу, и для грамотного и четкого закрытия ее требовались либо, все-таки, руки, либо очень ловкие, натренированные на подобных операциях ноги.
Ноги Кости на закрывание были натренированы плохо. По крайней мере, он боролся с дверью довольно долго. До тех пор, пока пол комнаты во второй раз не украсился абстрактным рисунком из апельсинов, сушек, конфет, батона колбасы и бутылки лимонада. Тогда Комаров вздохнул и легко и изящно закрыл дверь как все, руками. После чего переместил непокорную еду на большой, круглый стол, стоящий, как это принято в селах, посреди комнаты и поставил чайник.
– Холодно, – пожаловался он неведомо кому, – пакет от мороза лопнул, я думал, что так все донесу. Раз пять на улице все рассыпал, и дома вот. Теперь меня можно искать по конфетному следу, как Мальчика-с-пальчика.
Ему никто не ответил. Костя согрел красные от холода руки над огнем газовой горелки и скомандовал:
– Слезай с печи, будем чай пить. Я тебе такое скажу!
Ответом ему было молчание. Костя знал, что дед частенько засыпает на полуслове, и это его не особенно волновало. Дед был совсем старенький и время от времени впадал в спячки. Спячки длились по-разному: от двух минут до нескольких дней, и Костя подозревал, что во время этих спячек организм как бы консервируется, замораживается, иначе чем тогда можно было объяснить столь долгую продолжительность жизни деда? Костя даже не знал точно, сколько ему лет. Метрики дед потерял еще до войны, после удачно уклонился от получения паспорта, а потом состарился окончательно и перешел жить на печь. На печи было хорошо: тепло, уютно, здесь его не доставала вредная, по понятиям деда, сноха, живущая в соседнем доме и помогающая Косте по хозяйству. Естественно, при желании она стащила бы свекра и с печки, но она даже не подозревала, что он находится так близко от нее. Анна Васильевна считала, что дед по удрал по меньшей мере на ликвидацию строительства БАМа или в Монголию – пасти полуфабрикаты для дубленок и кожаных курток.
Комаров отодвинул занавесочку с павлинами и заглянул на печь. Дед, или Печной, как за глаза звал его Костя, лежал неподвижно, скорбно сложив на груди сухие, с коричневыми прокопчеными табаком ногтями руки. Губы его были плотно сжаты, выражение на лице лежало благочестивое и смиренное.
– Спит, – вздохнул Комаров, – у меня – такие новости, а он спит!
Юноша задернул занавеску и принялся разбирать утихомирившиеся покупки по своим местам.
– Не сплю, а помер, – прервал тишину обиженный, но вполне земной голос, – и некому мне слово напутственное в мир иной произнесть, и некому слезу горючую на впалую грудь уронить. Оно и понятно: сроду убивцы над хладными трупами жертвов своих не рыдали. Не тобой придумано, не тебе и рушить.
