«Шахло» – это узбекское имя. Оно означает «красивые глаза». Так звали мою младшую сестру. Она моложе меня на 4 года.
У меня есть очень ранние воспоминания о своей сестре Шахло.
Еще до ее рождения, я помню одну картинку. Главный корпус университета в Душанбе, левые ворота. Это потом, в поздние времена там располагались книжные киоски, зеленые насаждения. А я помню время, когда там располагались бараки. В которых квартировали преподаватели университета, в том числе и мой папа с семьей – женой и мной, его первенцем.
Бараки в моем родном городе – это небольшие одноэтажные домики, которые боковыми стенами прикреплялись к таким же домикам соседей справа и слева. Такие домики лепились по нескольку штук – по 10, не меньше. Такими постройками 50-х годов был заполнен весь город, даже центр. Некоторые такие домики-бараки сохранялись, даже когда я была уже взрослая, рядом с телеграфом, главпочтамтом, 1-й поликлиникой и напротив магазина «Фототовары».
Так вот, во дворе главного корпуса университета, мы жили в таком бараке, в третьем или четвертом по счету от ворот.
У каждого домика был маленький дворик – примерно 3 на 3 метра. Выглядел он как палисадник, но он не был засажен растениями. Там обычно развешивали постиранное белье.
Вот так выглядит моя первая картинка в памяти – этот крошечный дворик-палисадник, дверь в комнату-квартирку открыта, а посереди дворика стоит табурет, на нем огромный таз, и в нем стирает белье молодая женщина. Я предполагаю, что это моя мама. По всей видимости, на дворе весна. Светит яркое солнце, но не жарко. Значит – не лето. Рядом с женщиной, вдоль заборчиков бродит малышка. Кажется, у нее в руках яблоко. Малышка очень мала – года два, не больше. Я предполагаю, что это я. Ребенок одет в теплое платье, кажется фланелевое. Но нет на ребенке ни кофточки, ни курточки. Значит, точно не зима.
Вторым моим воспоминанием является такое. Картинка: пустая квартира, в которой пахнет краской, а на полу везде древесная стружка. Уже позднее я поняла, что это была та квартира, которую родители получили от университета, когда у них родился второй ребенок, сбоку здания межфака, по улице Островского.Напротив правых ворот Зеленого базара.
Так вот, в этой пустой квартире, в первой комнате (там было две большие смежные комнаты), посередине стоит стул – тип венский, коричневый – то есть перекрашенный. На стуле сидит та же женщина, что и стирала во дворике барака. То есть моя мама. На руках у женщины младенец, и женщина кормит ребенка грудью. Если этот ребенок родителей только родился, значит мне примерно 4–4,5 года. Рядом с мамой стоит табурет, а на нем стоит жестяной поднос. Этот поднос потом долго еще проживал на нашей кухне, хотя весьма облупился. В момент кормления младенца поднос был еще новехонький. Он был покрашен черной краской, а посередине был нарисован огромный красочный цветок. По типу Жостово. На этом подносе стояла рюмка. А в рюмке было молоко. Потом я поняла, что это было сцеженное молоко, грудное. Мама всегда перед кормлением ребенка первую порцию молока сцеживала в рюмочку. Это я наблюдала и когда родилась моя самая младшая сестра, которая моложе меня на 15 лет.
Второе мое воспоминание в жизни, таким образом, это воспоминание о моей сестре Шахло.
Следующим воспоминанием о моей сестре Шахло является движущаяся картинка необычного содержания. Комната в нашей квартире. Огромный круглый стол, покрытый белой скатертью. Эта скатерть была в комплекте с занавесками в этой же комнате, и они представляли собой произведение искусства – так осталось в моей памяти. Это было сукно отбеленное, а по краям была вышивка – сложная и многовариантная. Тут была и цветная гладь – диковинные райские цветы, ажурные обрамления, вывязанные тончайшим крючком, ришелье, мережка и прочие виды вышивки. Это была настолько искусно выполненная работа, что она осталась в моей памяти, как образец рукоделия.
В детстве я была уверена, что это все это роскошество сотворила моя мама в молодости, в качестве собственного приданого. Потому что было видно, что вышивка именно ручная, а не машинная. Это я поняла, даже несмотря на юный возраст. Однако, в более позднее время, будучи взрослой, я узнала, что это была не мамина работа. Выяснила я это так. Мама отдала мне платье своей самой младшей дочери, чтобы я надевала его на свою дочь. Платье было добротным, немецким. Однако я обратила внимание, что снизу, в области подола, находился какой-то колтун из ткани и ниток. Будто бы что-то специально напутали. Я спросила у мамы, что это за колтун, или нагромождение ткани и ниток на хорошем платье. Мама ответила, что это она когда-то пыталась своей дочери пришить оторвавший подол платьица. Это – ее швейное творчество. Я была потрясена. Мама объяснила «качество» своей швейной работы так: «я не умею даже нитку в иголку вдеть, не то, что подол платья подшить».
Я была в шоке. Во-первых, от того, что женщина не умеет обращаться с ниткой и иголкой, во-вторых, что мама – а это было единственный раз в жизни – призналась, что она чего-то не умеет, во всем остальном, везде и всегда, «она была стопроцентно права, и вообще, была истиной в последней инстанции». И в-третьих – моим удивлением было то, что человек не умеет даже подшить подол, хотя ее мать, то есть моя бабушка, была первоклассной портнихой, а все три дочери моей мамы – были нормальными, почти искусными портнихами, и каждой из дочерей мама подарила в приданое по роскошной швейной машине.
Мама погасила мое удивление так – бабушка не хотела обучать дочь швейному мастерству, говорила: иди, стирай и дои корову. И потому мама поставила себе важнейшей жизненной задачей – своих дочерей обязательно научить шить. И она эту задачу выполнила.
После диалога насчет шитья я поняла, что ту скатерть и занавески из моего детства вышивала точно не мама. А с чего же я взяла, что мама? Может, бабушка? В те времена купить такие вещи было невозможно!
