I
– Альё-о-оша!
Молчание, молчание!..
– Альё-о-оша! Алекс!
Молчок!
Это не ангел зовет, ангелов я издалека чую, у меня с ними космическая связь. А это так, это Ингрид.
– Ты, Ингрид?
Спрошу по-русски, она привыкла, что я с ней по-русски, а по-датски я с ней – редко, почти никогда. Датский язык – тупой, как все датчане. Тупой, худой и белобрысый. Как Ингрид. Она хочет, – я точно знаю, – чтобы я открыл, чтобы она вошла и чтобы меня совратила. У нее одно на уме, иначе бы не стучала, не таскала бы мне еды из своего датского супермаркета.
Она скажет:
– Я. (Не понять сразу, она отвечает по-датски – «да», или по-русски – «я»?)
Я скажу:
– Поставь пакеты и иди. Так иди, чтобы я из окна видел, что ты ушла.
Она поймет, ответит:
– Та-ак. (По-датски – «спасибо», по-русски – «так»).
Я отодвину занавеску, чихну, потому что пыльно, и увижу ее: тощие ноги, тощую грудь, сальные волосы и рожу – тупую, как у всех датчан. И еще грязное зеркальце болтается на сальном шнурке между тощими грудями. Тогда я открою дверь, осмотрюсь внимательно – а вдруг! – возьму пакет, дверь захлопну, на два замка закрою.
Пакеты – на кухню на стол, и смеяться. А как не смеяться, когда там всегда одно: сыр, колбаса, мюсли, молоко, хлеб, булочка с заварным кремом и шоколадка! У них у всех всё, всегда и всюду одно и то же. Что за нация?!
Согрею чай, съем два бутерброда, еще раз проверю замки, поставлю кассету Высоцкого и буду подпевать:
А где твои семнадцать лет? А??!
А на Ба-альшом Каретна-а-ам!
А где твой черный пистолет? Ну??!
А на Ба-альшом Каретна-а-ам!
А где тебя сегодня нет? А??!
А на Ба-альшом Каретна-а-ам!..
А мне уже двадцать два, между прочим.
II
Сегодня суббота, приедут сестра с братом – близнецы. Приедут на маминой машине, станут звонить, стучать, уговаривать открыть дверь или хотя бы спустить в окно грязное белье: «Алексей, нельзя же по три месяца спать на одном и том же!» Очень можно. И такой акцент у них – тошнит. Лучше бы по-датски говорили. И я крикну:
– Идите к черту! Я ничего не прошу! Ничего не хочу!
Потопчутся, потопчутся и уедут. Они добропорядочные, чисто датчане, и хотят одного – благопристойности. Чтоб я постель менял раз в неделю, чтоб квартиру проветривал дважды в день, чтоб мусор выбрасывал, как накопится. Они это мне из-за двери объясняют. Говорят, что не хотят вмешиваться в мою жизнь, даже мать с собой не берут.
Я нарочно включу погромче Высоцкого, чтобы они уехали до того, как соседи из окон повысовываются. Потому что для них главное – датская репутация. Даньска репутаньска, хе-хе! Они учатся в Копенгагене на адвокатов и знают, что такое репутация.
Приехали. Занятия кончились, они и приехали – езды тут недолго. Даже не позвонили, знали, что я автоответчик послушаю и не отвечу, если они.
– Льоша, в Эльсинор поедешь? Там Хэмлет жил. Мы едем, давай с нами.
Я еще звук прибавлю:
А што-та кони мне папались приве-р-редлива-аи!..
А они мне:
– Поедем, погода хорошая… Недолго, по замку погуляем, пообедаем – и назад…
А я:
Я ка-аней напаю, я куплет дапаю!..
– Ну Ль-о-оша!.. Нельзя же всю жизнь сам с собою…
Это почему же?! В прошлый раз они меня звали в Роскильд. Знали ведь куда! Там, сказали, императрица-мать Мария Федоровна похоронена в соборе. Но она датчанка – Мария София Фредерика Дагмар, этого они и не учли. И все гробы вокруг – тоже датские. Там еще Музей викингов, сказали. И я чуть было не попался! Но потом мозгами раскинул и ответил, что это не те викинги, эти викинги – для туристов, а настоящих больше нет. И близнецы отстали.
– Льоша, тебе воздух нужен, солнце, море!..
Хоть немнога еще пастаю-ю на краю-ю-ю!..
Отстали и сейчас.
Воздух я видел. И море видел. И солнце.
III
С тем ангелом я познакомился в октябре того года. Отец из Америки прилетал. Тоже в субботу заявился.
Он был последним, кого я впустил за порог. Ну, это кроме Георга и Ингрид. Мне тогда три часа пришлось искать, не оставил ли он тайком какого «жучка», чтоб за мной следить. На всякий случай пришлось просить Георга – мужа Ингрид – сменить оба замка. Он менял, а я смотрел, смотрел внимательно, ему тоже нельзя доверять, хотя он и зовет меня другом.
Чтобы отец не очень вертелся по квартире, я попросил его отвезти меня в Копенгаген. Он удивился. Подумал, что хитрю. А я и хитрил. Он спросил, тоже, кстати, с акцентом, с американским, еще гаже датского:
– К маме?
– Еще чего! Просто гулять. Давно не гулял.
– И я с тобой?
– Нет, я один. Ты меня довези.
– Давай так: я тебя отвезу, ты погуляешь, а потом мы с тобой пообедаем. Я знаю ресторан в этом… в Нюхавн, на канале, там варят настоящий борщ. Как у бабушки. И пельмени. Ты же соскучился по русской еде? А можно и в Швецию скатать, в Мальме… Или вот в Эспериментариуме ты уже был? Можно и туда, говорят – очень познавательно!
– Ara, ara. Так и сделаем, – я старался подозрений не возбуждать, соглашался на все.
А сам подумал: «Чего он повадился сюда из Америки летать? Делать ему нечего? Бывает, что и по два раза в год заявляется!»
– Куда пойдешь гулять? – спросил он.
Надо было использовать момент, пока отец не злился.
– По центру пройдусь, по Стрегет. Погуляю, в общем.
– Что ж, собирайся.
– Я уже собран.
– Ты прямо та-ак пойдешь?! У тебя джинсы, извиняюсь, несвежие…
Лучше не раздражать – достаю из комода чистые джинсы. А впрочем, он как-то в последние годы перестал раздражаться на меня. Раньше чуть что – в крик. Теперь – нет. Теперь все больше заискивает, угождает даже. Почему?
Выходим на улицу. Соседи приникают к окнам. Еще бы – чудо! – я вышел! Солнце по-осеннему: на нем еще тепло, а чуть в тень – и холодно. Даньски климат отвратительный. Садимся в машину, отец взял в прокат.
Высаживает меня у Ратушной площади.
– Тепло! – говорит. – А вчера у вас гнусная была погодка, дождь, ветер. Хотя я по холоду соскучился, в Калифорнии – лето всегда, если помнишь.
Как не помнить: жара – жирные американцы – зубы скалят – шорты – ляжки – жирные тачки.
– Не хочешь ко мне слетать?
– Нет, у тебя жарко.
– Ты все равно из дома не выходишь, а в доме эйр кондишн.
– Кондиционер, – поправляю я. – Смотри, хорошая будет погода.
Мы, задрав головы, глядим на башню: если дождь, золотая девушка появляется там под золотым зонтом, если солнце – выезжает на золотом велосипеде, как сейчас.
Отец кивает головой и цокает языком.
– Ну, я пошел, – говорю я.
– Когда тебя ждать? – спрашивает.
– Здесь через два часа, – вру я.
– Карту возьми на всякий случай, – он вынимает из машины туристскую карту.
Беру, лишь бы отстал.
Иду по площади, краем глаза вижу – он следит. Тогда сворачиваю в первый переулок. Останавливаюсь. Выждав немного, выглядываю – уехал. Раскрываю карту. Ага! Вот куда я пойду – в Христианию. Посмотрю, что за люди там живут. Георг говорит, что Христиания – это самое свободное место во всей Европе. У него там сын живет, имя у него смешное – Жинито. Ха-ха! Сын! Не сын – а негр! Он сын-то приемный – эта Ингрид даже родить не может по-настоящему, и Жинито – негр, самый настоящий негр, черный как сажа. Они его из Африки привезли, как обезьянку, хе-хе! У них теперь мода такая, как в Америке, – чужих детей покупать. Скоро они и специальные супермаркеты заведут, точно вам говорю: на полочках будут выставлять негров, арабов, китайцев. Кого по три кроны, кого по сто! А оптом вообще за гроши: шесть штук отборных вьетнамцев по цене одного! Только до Рождества!
