На обоих тротуарах в ожидании зелененького человечка, какие частенько являлись Зинке в разное время суток, но особенно все-таки поздними вечерами: бойко выпрыгивали из разных мест, иногда совсем плоских и пустых, как например облезлая стена против матраса, ну из зеркала-то (когда оно у Зинки было), понятное дело, эта сволочь валила буквально толпами, непристойно задирая ножки; итак, в ожидании знака «Вперед!» стояли пешеходы и напряженно смотрели, как некое чучело форсирует шоссе. Магистраль являла собой шестирядное полотно. По три потока в каждую сторону неслись на дикой (с точки зрения пешеходов, стоящих и наблюдающих эту схватку человека с технической стихией) скорости разнообразные автомобили, главным образом иномарки, что не редкость в ХХI веке в одном из крупнейших мегаполисов мира. Человеческое же существо неясного вида ползло и ползло себе на полусогнутых, время от времени припадая на четыре точки и в этом более устойчивом положении продолжая свой беззаветный путь.
У некоторых пешеходов нервы не выдерживали, и они принимались кричать: куда, типа, мудак, прешься, задавят, мудак, нахер, размажут, пьянь грёбанная, на колеса намотают, а людям отвечать, сука!
Подобный уровень уличного общения в мегаполисе – вещь привычная, никто и не вздрогнет. Ничего плохого это о москвичах не говорит: народ на пределе, стресс плющит население с утра до ночи, поэтому многие, как та же Зинаида, пьют запоем водку, а кто не пьет – разряжается вот примерно так, с позволения сказать, вербально. Даже наоборот, такая открытая реакция пешеходов (все еще, между прочим, стоящих как вкопанные перед красным сигналом светофора) – свидетельство душевности и милосердия, ибо сказано в Евангелии: «от избытка сердца уста глаголют».
Ну, в общем, когда бедовый персонаж, чудесным образом невредимый, преодолел бешеную реку транспортной коммуникации и был уже на расстоянии вытянутой руки от тротуара, эти сердечные руки к нему немедленно и потянулись и выволокли его на берег. И что же? Под грязной бейсболкой, трикотажной фуфайкой того цвета, каким бывает отвар немытой свеклы, какими-то драными опорками – то ли галошами, то ли кедами, под бесформенными заблеванными штанами крылась, к общему удивлению, женщина. С лицом хотя и сизым, но приятно курносым.
Тут зажегся зеленый, и все, в основном, скорее побежали на ту сторону, потому что путь открыт для пешехода, как известно, секунды четыре. Но некоторые, особо милосердные, у кого такой прямо непосильный переизбыток сердца, – схватили эту бабу (а именно Зину) за руки и за плечи и за локти и за бока, поставили ее стоймя и заорали на нее от всей души: «Какого хрена ж тебя несет, блядь бухая, мать твою ети, сдохнешь ведь ни за грош, дура неумытая!»
И неумытая дура Зина вдруг резко вся подтягивается, будто ее поддернули на ниточках, держит спинку, которая у нее под рваной по заднему шву кофтой, надо сказать, абсолютно голая, ставит ручки по-балетному кистями от бедер, а ножки в третью позицию, сильно раскрывает свои круглые глаза наподобие желтых сигналов светофора и гордо говорит:
– Меня послали. Вы меня не трожьте. Ребята послали. В маазин… Вот сюда, в стекляшку. Щас водочки куплю и назад. Не мешайте мне, пожалуйста. Ребяточки ждут.
Ну, тут даже святые отшельники из тех, что питаются этими… ну… аскаридами? Акридами, да! Даже они плюют слюной себе под ноги:
– Тьфу на тебя, идиотина, подыхай как хочешь. Одной пьянью меньше.
И Зина, все еще держа спинку, гордо вытянув вверх и немного вперед длинную жилистую шею и семеня своими галошами, мелким балетным шагом чешет в стекляшку, где ее дальнейшие жизненные пути теряются. Как думают пешеходы, забыв об этой пьяной идиотке Зине через две минуты.
На самом же деле Зинаида покупает на собранную ребятами мелочь два пузыря самой дешевой водки и баллон пива «Очаково» и снаряжается в обратную дорогу. На красный, само собой, свет. Где мы, проследив за ней до разделительной полосы, временно ее оставим, потому что пьяных, как следует из национальной идеи, бог бережет и море им по колено.
И с этой северо-западной магистрали перенесемся наоборот на восток, а точнее северо-восток, где Европа подбирается к Азии, или, что звучит более зловеще, хотя исторически оправданней – Азия протягивает свою мозолистую уральскую руку (или ногу), хватаясь за край Европы и постепенно заглатывает ее, если можно представить себе широкий скуластый рот на конце руки или ноги, почему бы и нет. Подобные образы – не редкость в мозгу, «осыпанном алкоголем», как замечательно выразился поэт Есенин, высоко ценимый, кстати, запойною Зиной за его излюбленную проблематику.
Ну вот, значит. В северо-восточном регионе Российской Федерации, в городке на берегу реки Камы, проживает чудесная девочка Юляша с волосами, как древесные стружки, и абсолютно круглыми, словно циркулем очерченными, совиными глазами, в остальном же как раз на него и похожая, на этот чертежный инструмент циркуль, если сверху к нему присобачить худенькие лапки в цыпках. Работает симпатичная девчонка на маленькой камнерезке в цеху первичной обработки самоцветов и там же в училище при фабрике обучается на мастера-камнереза без отрыва от производства.
У Юляши удивительная память. Например, она помнит, как совсем крохотулькой, лет двух от роду, бегала по огромному зеркальному залу и, подпрыгивая, по-обезьяньи цеплялась за длинные палки вдоль стен и так висела, дрыгая тощими ногами. А мама в черных рейтузах стояла у зеркала, держась длинной рукой за палку, и задирала красивую ногу выше головы. Юля помнит отчетливо, что нога была очень длинная и очень красивая, и она, Юля, боялась, что щуплая мама упадет, потому что стояла, как фламинго в зоопарке, на одной ножке, причем на пальчиках. В атласных тапочках с лентами. В комнате, где они кое-как жили, такими тапочками были завалены все подоконники, стол, стулья и широкий матрас на деревянной раме – он же диван, он же и кровать. И Юля с этими тапочками играла, потому что других игрушек не было. Станцованные до дыр балетки мама отдавала ей насовсем, но сперва по Юлиной просьбе фломастерами рисовала на твердых мысочках лица и говорила: «Ну вот тебе еще бирюльки». Хотя получались никакие не бирюльки, а самые настоящие куклы, которых можно было пеленать и укладывать спать.
Чтобы мама не упала, Юляша подбегала к ней и обнимала ее за опорную ногу. И тогда старуха, которая сидела на стуле спиной к зеркалу, начинала кричать: Зина, убери ребенка, невозможно работать!
А потом Юля помнит, как приехала бабушка Агаша и увезла ее на поезде из большого города, как выяснилось впоследствии, из Москвы – вот сюда, на берег Камы. У бабушки оказался свой дом на самом берегу, там Юляша и поселилась и живет уже четырнадцать лет. Юля бабушку любит, и дом с лоскутными половичками, горкой подушек на кровати, иконами в изголовье и фотокарточками по стенам ей нравится, места много. В Москве-то у них с мамой не то что дома, даже и квартиры не было, а жили они (помнит Юля своей цепкой, как ежевика, памятью) в семейном общежитии. Да и семьи-то никакой не было, если, конечно, не считать их с мамой.
