Леонов лёг рано, перед сном попытался немного ещё почитать, но привычная усталость придавила его, как плита. Он выключил свет у изголовья, заснул и через десять минут умер, а через двадцать – воскрес. Жена уже дремала и ничего не поняла; Леонов ничего не понял и сам. Ему казалось, что он очнулся от какого-то особенно беспросветного сна; ещё ему вроде бы хотелось в туалет, и он сел было на краю кровати, но прислушался к себе, лёг обратно и умер снова, и снова смерть не приняла его до конца. Незримая рука с силой толкнула его обратно, Леонов вновь пересёк границу небытия и всплыл в жизнь, словно из глубин чернильного моря. Над головою, дребезжа, шла стрелка электронных часов, рядом сопела жена, и Леонов опять не знал, что только что был мёртв, как мёртвые не знают, что только что были живыми.
Даже если бы Леонов в этот момент почувствовал что-то неладное, он не нашёл бы концов. Его состояние было уникальным, никто в целом свете не смог бы назвать ни причин его, ни методов лечения. Медицине ещё только предстояло узнать о нём, и только на одном лишь Леонова примере, больше ни на чьём. Это была ошибка природы, битый пиксель, дефект в картине мироздания в чистом виде. В течение ещё почти четырех суток Леонову суждено было раскачиваться между существованием и смертью с возрастающей амплитудой, восставать из всё более очевидного трупа к самой жадной и живой жизни, пока, наконец, в очередной раз в ужасе качнувшись во тьму, он не останется там навечно, будто с налёта напоровшись на невидимый крюк. В этот час, в постели, он ничего этого не знал и не мог предвидеть, он снова рывком сел, словно сорвал с головы беззвёздный мешок, со всхлипом вздохнул, и жена, открыв один глаз, сонно сказала полувподушку:
– Товарищ Леонов, изложите причины своего беспокойного поведения.
– Я не признаю за вами право требовать у меня отчета, – после молчания ответил Леонов в тон, чтобы её не беспокоить. – Вы ещё не покаялись за паяльник, – добавил он. – Спи.
С этими словами он сам лёг, заснул и вскорости был мёртв. На этот раз мёртв он был более трёх часов, примерно с двух до пяти ночи. Он начал остывать, челюсть у него отвалилась, кожа побледнела и словно створожилась на вид; казалось, если провести по ней ладонью, на пальцах останется жирный налёт; это был намёк – подождите, говорила природа, ещё немного и человека можно будет вычерпать рукой. Но ближе к рассвету Леонов задышал, сначала почти незаметно, потом всё явственней. Отхлынувшая было жизнь с избытком стремилась в него, спящего, словно прорвав какую-то тайную плотину, и когда в восемь часов воскресного утра Леонов, наконец, открыл глаза, он чувствовал себя так, как не чувствовал уже вечность. Жена все ещё нежилась рядом на боку, и Леонова внезапно выгнуло от острого молодого желания. Он осторожно прокрался рукой сквозь складки ткани к её животу и скользнул пальцами под резинку.
– Это ещё… Это ещё что такое? – возмутилась жена, оторвав голову от подушки. – Это по какому же праву? А если я там деньги прячу? Женщина я, в конце концов, или кто?
Леонов, смеясь, потянул ей книзу трусы, высвобождая попу.
– А вот это правильно, – успокоилась жена. – Если ты за деньгами, можешь сразу меня туда и поцеловать, – она завела руку за спину, наощупь поискала, нашла.
– Ого! – выдохнула она и разом повернулась. – ОГО!! Но денег не дам тем более. С таким, да ещё с деньгами только тут я тебя и видела. По соседям придётся искать. А вот кормить обязуюсь до отвала. Теперь хоть знаю, за что.
– Давно хотел у вас спросить, Светлана Константиновна, – внезапно застыв в ответственный момент, поинтересовался Леонов. – Известно ли вам, что я испытываю к вам такое чувство, как нежность?
– А что это вы в лирику, Андрей Палыч? – сверкнула глазами она. – Как-то нам непривычно, вы всё больше с подковыркой.
– Я исправлюсь, – сказал Леонов серьёзно.
– Нет, ну нет, – мурлыкала жена, водя вверх-вниз рукою, – даже как-то беспокойно… Такие ласковые слова… Как будто кто из нас двоих помирает…
– Только не я, – ответил Леонов. – Не время сейчас. Я, Константиновна, что-то счастлив.
* * *
Он спускался вниз пешком, без лифта, как прежде, с каждым пролётом всё легче, всё быстрее, словно на русских горках набирая скорость в нисходящей дуге. Через две распахнувшиеся двери его вынесло к воздуху и свету, но дворовый кот по кличке Кот мгновенно возник у него между штанин, запетлял, оплёл ноги невидимым котовским шнуром, и Леонов чуть не упал и засмеялся. Он набрал на домофоне свою квартиру.
– Ты мне, как всегда, не поверишь, – пожаловался он жене. – Но тут опять.
– А ты поступи с ним, как со мной, он и отвяжется, – посоветовала жена. – Ладно. Животноводство нужно поддерживать. Вас вызовут.
В ожидании Леонов уселся на скамейку и стал дразнить Кота.
– Кот, ты кто? – говорил он. – Кот, ты собака? Нет, ну ты же собака?
Кот, забыв гордость, бодал меховой головой, орал "да, я собака!!!" и шерстил штаны. Наконец, окно на шестом распахнулось, взмахнула рука и сверху шмякнулся целлофановый пакетик с резаной колбасой. Леонов распотрошил его прямо на дорожку, кот жадно заурчал, а шедшая мимо соседка остановилась и с тоскою в голосе спросила:
– Ну вот и зачем эти коты?
– Эти коты зачем и мы, – ответил Леонов. – Чтоб мыслить и страдать. И вообще вы это зря. Между прочим, в Румынии котов едят, и у них там от этого никогда не бывает камней в почках.
Соседка испуганно перевела взгляд с Леонова на кота и обратно.
– В котах есть витамины. Просто рецепт нужно знать, – со значением добавил Леонов и пошёл. Мир мягко завращался ему навстречу, Леонов двинулся быстрее, мир послушно, по-женски откликнулся, Леонов замер, и всё вокруг склонило голову, поджидая. Откуда-то налетел порыв тёплого ветра и дыхнул на Леонова, как погладил.
– Да, – вслух сказал Леонов. – Да. Я собака.
Посреди детской площадки Гена Из Четвертого Подъезда тихонько сидел на качелях, повесив безумную голову в своей всесезонной завязанной под подбородком цигейковой шапке. Носком ботинка он чертил в песке замысловатую фигуру, а сквозь распоротую пятку виднелась голая нога, похожая на второй каблук. Леонов остановился, задумался, потом подошёл, но Гена не поднял головы.
– Гена, ты не грусти, – сказал, наконец, Леонов. – Я иду в магазин. А завтра к зубному, рвать. Я раньше не ценил, а сегодня вдруг да. И у тебя тоже всё будет хорошо, может, даже ещё лучше. Будет и на нашей улице праздник. Он, Гена, уже идёт. Ты, может, и не слышишь его через свою шапку, а он уже практически здесь.
Гена тщательно обдумал услышанное.
– Ты купи мне там сырок, – наконец отозвался он. – В шоколадной глазури. Двадцатого июля приходи в парк, под колокол, я тебе отдам. С бонусом отдам. С бонусом! – Гена внушительно поднял грязный указательный палец.
