Утром второго августа 1878 года в рабочий кабинет уездного исправника Игнатия Васильевича Тарасова нижним полицейским чином было доставлено закрытое от посторонних взглядов конвертом важное донесение – рапорт станового пристава.
В рапорте сообщалось, что на окраине деревни Сашино, в пределах Петергофского погоста, у Бабигонской дороги казачий конвой обнаружил бездыханное тело некоего господина.
Мужчина преклонного возраста, с аккуратно выбритым подбородком, но в бакенбардах и закрученных на гренадёрский манер усах (такие модно было носить в первую Кавказскую кампанию) был убит пулей. Лежал навзничь, запрокинув голову, с широко открытыми и безо всякого выражения глазами, уставленными в небо.
Предположение: наглая смерть вследствие огневого ранения, сиречь умер мгновенно, застрелен при расстоянии.
Последнее надумывалось потому, что прочих следов, кроме как натоптанных чинами конвоя на влажной почве, вокруг тела убитого не наблюдалось.
Одет был в расточительно дорогой сюртук, саржевый жилет, светло-серые брюки в крупную клетку, в лаковые двухцветные штиблеты. Собственность: при хронометре в серебряном корпусе, позолоченном пенсне, прочих и всяких мелочах.
«Жил щёголем к себе требовательным», – наспех отметили в деле, предположили характер убитого.
Ко всему ценному при нём обнаружились деньги: медной монетой около рубля, золотой империал и десять рублей казначейским кредитным билетом. То есть убийца к жертве не приближался, труп не обыскивал; отсюда: убийство с целью ограбления утверждать невозможно.
Месть из ревности, личная неприязнь, коммерческие склоки, политический заказ?.. Или всё это и разом – мимо?.. Что?..
Тарасов не единожды прочёл рапорт, однако никак не мог сосредоточиться и вникнуть в суть дела, осмыслить случившееся; между чтением невольно отвлекался – тут же и под рукой настороженно заглядывал в печатный листок «Кронштадтского вестника» от 30 июля 1878 года, в коем сообщалось:
«Большое гулянье в Петергофе в пользу Красного Креста.
На будущей неделе, во вторник, 1 августа, в Петергофе назначено гулянье в пользу местного отдела Красного Креста, состоящего под покровительством Ея Императорского Высочества принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской».
– Ну, вот и славно погуляли, – констатировал неприятное последствие массового увеселительного мероприятия Игнатий Васильевич и, тяжко вздохнув, невольно обернулся на живописный (кисти малоизвестного Ильи Репина) портрет Императора Всероссийского, Царя Польского и великого князя Финляндского Александра Второго Николаевича, висевший через шнур на стене. На мгновение оцепенел, нервно передёрнул плечами, встряхнулся, как будто желая очистить обшлага рукавов от налипшего цветочного пуха, в это время года так раздражительно летевшего с полей и повсюду.
То, что убийство у Бабигонских высот и народные гуляния в Петергофе взаимосвязаны, уездный исправник нисколько не сомневался.
В раздумьях миновала четверть часа. Тарасов разочарованно прикинул: «Сиди, не сиди – не высидишь, само собой не рассосётся».
Вызвал в кабинет секретаря:
– Распорядитесь срочно запрячь ландо. По полудню прошу подать к парадной лестнице.
– С лошадьми сами управитесь, ваше благородие? – без огонька полюбопытствовал секретарь, ожидая ответ обычный. Тарасов имел характерную слабость, по-видимому, свойственную всем русским уездным исправникам… да и не только им. Некую страсть к конному и прочему, к тому времени уже набиралась в моду езда в моторных экипажах, быстрому движению. Часом любил деловито и с серьёзным видом лица (старался выглядеть и соответствовать общественному положению) разъезжать по округе верхом и в лёгких, открытых каретах, не обременяя себя услужливостью конюхов, кучеров и ездовых, иначе сказать, управлялся с лошадьми лично в полном романтическом воодушевлении.
– Эй-гей-гей! – так и порывался исправник привстать на козлах, взмахнуть хлыстом и прикрикнуть-присвистнуть. И прикрикивал, и присвистывал. Но только когда впереди и вокруг соглядатаев не было.
– На сей час с кучером, – по-деловому обусловил экипаж Игнатий Васильевич. – Проехать необходимо к Старо-Петергофскому вокзалу.
– Важный чин к нам?.. Именитая особа из Петербурга? – оживился секретарь, сдвинул брови и даже как-то весь вытянулся проволочным гвоздём.
– Нет, милейший, – озабоченно выдохнул Тарасов и объяснился: – Намереваюсь поспеть к проходящему из Ревеля. В Губернское присутствие нынче сам желаю отправиться.
Зиновий Петрович Ригель, вне всякого сомненья – из немцев, родился 5 января 1837 года (по юлианскому календарю).
Но родился он не там, где по обыкновению рождаются все прочие и всякие немцы, к примеру в Цюрихе, в Стокгольме, в Кёнигсберге или… Эх-х!.. бей уже в самое темя чёрт!.. В захолустной, по европейским меркам, Праге – масляных фонарей от бедности городской казны по улицам нет ни одного, водопроводная система – кое-как и где… и неказистая. Канализация и вовсе отсутствует: чего на мостовую выплеснули, тем и воняет с прошлой недели.
Нет, что вы… Даже не там. А немцу-то ещё неприличней – в Могилёвской губернии, в Белицком (ныне Гомельском) уезде, в деревне Юрковичи,– и в самой крайней хате. В общем и целом, как нынче модно излагать, употребляя расхожее идеологическое клише; родился на самых что ни на есть задворках Российской империи. В многодетной семье ремесленника, сапожника.
И казалось бы, что… Но вот же и нет.
В детстве здоровье имел крепкое, не голодал. Отец его был хватким, сноровистым мастером: за разную деньгу, а чаще натуральный, но полезный к своему хозяйству обмен шил и чинил обувь всему уездному окружению.
Получалось Петру Карловичу (так звали отца) и прибыльных просьб от именитых персон и даже из Могилёва. И порой, как снег на голову, в таком ошеломительном и невпроворот заказе, с которым он не мог справиться лично и потому нанимал в помощь подмастерьев. А бывало, что нанимал и в убыток себе, но токмо бы сработать в срок, угодить господам и имени своего мастерового по уезду не уронить. А то ведь более и не позовут в подряд. А уезд тот не шибко и густ. Куда же при таких реалиях клиентами сорить-бросаться?
– Береги честь смолоду, – наставлял сына Пётр Карлович. – Дал слово – держи и обещанную тобой работу делай, а хоть и сам с того бессильно упади. Помни, сын: раз покривишь душой, слукавишь, три разы по судьбе лихом обернётся.
– Та-а, понятно, – всякий раз беспечно отмахивался Зиновий.
– Молод и зелен ещё, – озабоченно вздыхал отец. – Не било тебя. Упаси бог, чтоб и обошло.
– Та-а, понятно, – талдычил сын, тянул в сторону носом, дескать, оставьте вы эти нравоучения, уже и довольно, папенька.
