© Лилит Мазикина, 2020
ISBN 978-5-0051-1417-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Девочки убегают в чащу за фонарём —
без фонаря темно и днём, девочек ест тоска.
Я убегала одна – мои рванули вдвоём,
в кармане – жвачка и нож, в руке теплеет рука.
В чаще запутаны тропки. В чаще дано забыть
или сойти с ума ненароком, это как повезёт.
У старшей становится шаг неровен, тянет рычать и выть.
Младшая воду живую и мёртвую в жилах своих несёт.
Ей тоже хочется выть, но она рычит.
В горле стучит,
под кожей волшебные бьют ключи.
Тропки сбиваются, скатываются клубком.
Ночь накрывает лес, в болоте зовут огни
Там, где кончается мир, стоит ветхий просторный дом.
Бабка ворчит, едва поглядев: в этом году одни.
Сядьте и ждите, мой не окончен день.
Солнце, встряхнув, запихивает в чулан.
Девочки смотрят в окно – фонарями горит плетень.
Каждый скалится так широко, словно бесстыже пьян.
Будут загадки девочкам – сходу не разгадать.
Будут уроки девочкам – каждый оставит шрам.
Бабка пускает вытертый фартуком месяц наверх сиять.
Девочки заворожённо смотрят в лицо фонарям.
Чёрная кошка мурчит.
Нога по полу стучит.
Бряцают у хозяйки на связке ключи.
У тех, кто выжил,
внутри
остаётся
маяк.
Маленький колокольчик.
Они потом научаются
жить, не таясь.
Они
потом
хохочут
иных позвонче.
Они
потом,
быть может,
научатся жить,
а не выживать
проверенным,
старым
законом.
Они,
быть может,
забудут,
как красться в глуши,
как оставлять
одежду и пса,
прощаясь с домом.
Как собираться
мигом
на край земли.
Как пылает порой
костёр
шириной с подворье.
Лето становится
просто
порой земляники.
Если ты выжил,
мир, наверное,
твой.
Маленький колокольчик.
Гости в дверь.
Маленький колокольчик.
Это рядом
пыль поднимает
старый
помятый
велик.
Трудно услышать то,
что
не звенит
набатом.
Лизе Пономарёвой с благодарностью
за то, как она умеет бояться
больших деревьев
Они огромные, такие большие, что хочется к ним на ручки,
а ветер мотает их так безжалостно, будто за косы невесток,
и прядями падают передо мной огромные рыжие сучья,
и я ощущаю себя чуть-чутку на этой тропе неуместной.
Они огромные, словно небо решили проткнуть макушкой,
проткнули даже, и оттого-то идёт за грозою ливень,
за ливнем дождь и опять гроза, без паузы на просушку —
в прорехи сыплется древний клад серебряных гулких гривен.
И я не знаю, что сделать бы с тем, что они настолько огромны,
а очень хочется что-то сделать, даже в груди теснится.
Я говорю: вот, и наяву – вы самый великий сон мой.
А можно, пожалуйста, можно, ну, правда,
и мне разок вам присниться?
Голод с войной заждались, отправляя Полынь за Полынью сигналом.
Как я устала, писала чума им, от мёртвых детей – как я устала.
Что вам их, мало – жатву за жатвой себе собираете? Не нагляделись?
Вы как хотите, пляшите себе на костях, смс набивала, а я не при деле.
Я на больничном, печатала в чате, читаю Камю и Бокаччо, лечу выгорание,
Мой аналитик сказал мне на днях, что депрессия не за горами.
Мне, понимаете, мёртвые дети давно уже снятся и снятся.
Ещё вакцинации эти. Я, знаете, чахну от вакцинаций.
В общем, на оба на дома ваши… Каждому шлю по привету.
Вот, отвечай, как знаешь, думали голод с войною, на это.
В небе висел за Полынь Юпитер. Утром сменялся Венерой.
Голод с войной всё судили, рядили, плевали, ругались скверно,
Сели писать письмо, от руки, чтобы с подписью и с печатью.
Так, мол, и так, родная, грустим, вспоминаем тебя с печалью,
В свете твоих проблем просим в наше войти положение,
Взять обязательства, но вполовину, на уничтожение
Взрослых и очень взрослых, а малых не трогай, пожалуй, ладно.
Мы за тебя сработаем, выполним норму, нам не накладно.
Мы и справляемся, в общем, но нам без тебя, чума, не очень
Просто давай приходи, написали, отправили авиапочтой.
Встала чума. Подумав, надела корону. Пошла по миру
С вытянутой рукой, неспешно, шурша на ходу порфирой;
В храм зашла, то один, то другой, прошлась по метро, музеям;
Туда заглянула, где водки не пили, туда, где совсем не трезвели;
По следу её лежали, теряя дыхание, белый и чёрный,
Католик и иудей, жулик и честный, учёный и неучёный.
А к малым она входила кротко, целуя на ручках неслышно венки.
И лик её был безмятежен, в кои-то веки.
Милая, пишет мама, как ты сама, как дети?
Помни, никто на свете
не выспится за тебя.
Так что ленись почаще, знаешь, я так жалею —
сколько не прочитала
прежде с тобою книг…
Милая, пишет мама, нынче погода – чудо.
Могла бы, послала отсюда
баночку угощать.
Жаль, что у вас пока что майский то снег, то ливень.
Но солнце однажды будет.
Не пропусти его.
Милая, пишет мама. Во сне непонятны строки.
Почерк, лихой и тонкий,
выучен наизусть.
Буквы – абракадабра. Но я прочитаю как надо.
Напутаю, может, в деталях.
Но главное там – любовь.
Если поэзией полон воздух, не миновать беды:
в мирное время не падают звёзды – под них не настреляно дыр,
в крепкую лодку вода не сочится, кровь не теряют без ран.
Если к поэту развёрнуты лица, значит, уже – дыра.
В тихие годы сердцу хватает милых в открытках строк,
слов суховатых и грозных стайка – школьный на завтра урок;
в тихие годы оттенки тонки, мерен в запястьях пульс,
утром зарницы всегда на востоке – и пусть так и будет! Пусть! —
плакать о сбитой случайно птице, радоваться пути,
на опозданья всерьёз сердиться, над маминым страхом шутить,
легко находить друзей, порою – ссориться навсегда.
Но если стихи разгоняют кровь – поздно, идёт беда,
и сердце всё поняло прежде мозга, и пульс поменяло на бой:
за миг до того, как сорвались звёзды,
как рукотворные грянули грозы,
и первые раны раскрылись розами —
поэзия стала собой.
От песни цыганской
воздух рябило, будто волну.
Время сложилось,
рухнуло в собственную глубину.
И пели цыгане —
сразу, везде, всегда и теперь,
о долгих дорогах
с развилками встреч или потерь.
Пели в пещерах,
в лачугах из глины и круге шатров,
стенах кирпичных,
в свете неверном алых костров.
Пели под пулями.
Пели под мухой и под предлогом.
Чтобы забыть,
что сами поют и услышать в пении Бога.
Чтобы поверить,
что песни может услышать Бог,
и вытрет им слёзы,
и каждого пожалеет чуток,
и горя не станет,
и беды все будут наперечёт.
…Бог заплакал,
и было на сердце ему горячо.
На первый день весны у нас выпал снег.
На сто первый – тоже. Пошёл третий метр.
Мы не сдавались: радовались весне,
А потом точно так же были рады лету.
Ходили на пляжи, на шашлыки.
Пляж искали по карте. Мангал утопили.
Сидели на деревьях. Обновляя коньки,
Танцевали в парках. Ночью пели, пили.
А в ночь прощанья с летом не спали до утра.
Доели лук. Подождали света с востока.
Кто-то вслух сказал спокойное, чёткое: пора,
И мы разошлись по парам, по кроватям возле открытых окон.
