Это только ночь.
А ночь всегда врет.
Стоит лишь светло-голубому небосводу потемнеть, утратить яркость, надеть сапфировый плащ вечера, стоит лишь зажечься цепочке желтоватых фонарей, чей свет слегка дрожит в стылом темном воздухе, стоит лишь брусчатке в ледовых клочьях впитать этот грязный свет, покрыться матовой желтизной, стоит лишь усталым машинам ярче открыть свои глаза, – как тут же из мира – моего романтического мира – исчезает косой солнечный луч, высвечивающий правду, а на смену ему приходит мерцающий лунный блеск, все преувеличивающий, все изменяющий, но сам по себе иллюзорный, потому что город красит небо медным заревом и никакой луны в нем не видно.
И в эту ночь я как никогда прежде слышал рысиную поступь приближающегося прощания; вдыхал зловонный смрад из скалящейся пасти разлуки; чувствовал на шее когти расставания, о существовании которых прежде даже не мог и помыслить…
Обычно мы с одногруппниками спокойно расходимся прямо около этого столба. Кто-то ждет свой транспорт на этой остановке, кто-то переходит на другую сторону, кто-то идет в магазин за вечерним энергетиком. Но сегодня на пары пришло всего пять человек, которых мы растеряли по пути. Наш отряд, казалось, не заметил потери бойцов.
И вот мы стоим около переполненной остановки, тонем в подмороженном воздухе, рассеянном желтом свете, и я, не отрываясь, смотрю на Нее, пытаясь отсрочить уже подкатывающее к горлу слово «пока», которое мы в шутку привыкли говорить друг другу нараспев тонкими голосами. По снежно-белой куртке струятся чуть поблескивающие на свету белые, с золотым отливом, волосы, вырвавшиеся из-под белой же вязаной шапки в виде чепчика; на шее такого же цвета пышный шарф. Совершенно белая, Она кажется кем-то из другого мира, и все вокруг на мгновение расплывается, обрамляется зыбким, нереальным контуром сна, где ясно видится лишь одно: лицо, вобравшее в себя все сущее. Она вдруг кажется мне роднее и ближе, чем когда-либо прежде. Что за странная игра света и тени, думаю я. Ночью все совсем по-другому. Ночью правят иные законы,
Она тоже смотрит на меня и чего-то ждет – холодом по спине, странным покалыванием в затылке, тонкой дрожью в руках я знаю, чего именно Она ждет. Ждет, что я попрощаюсь.
– Я что-то хотел у тебя спросить, но забыл, – говорю я и глупо улыбаюсь.
Она усмехается и отвечает:
– Ладно, как вспомнишь, так скажешь. Пока-а-а, – тянет она в привычной манере. Я отвечаю тем же.
Ее ладонь ложится мне на спину. Я в ответ приобнимаю Ее одной рукой, чувствую всего две секунды шуршащую поверхность белесой куртки, – на прощание мы привыкли слегка обниматься. Обычная история, так прощаются друзья, прощаются уже довольно долго и это никогда ничего не значило. Но сегодняшняя ночь полна безумия, сегодняшняя ночь все коверкает и за то короткое прикосновение, – которое столько раз уже случалось, которое никогда ничего не значило, как случайное столкновение рук в общественном транспорте, – за то короткое прикосновение я вдруг чувствую в груди взрыв петарды, само биение жизни, вдруг вторгшееся в мое тело, древнее буйство крови… а затем чувствую, как Ее рука отделяется от моей спины, как я делаю то же самое, как Она уходит, махая мне, уходит, уходит, отворачивается и идет к подземному переходу – уходит, уходит… А я стою и пытаюсь хоть как-то объяснить то необъяснимое, что сквозь толстый, бетонный слой дружбы мощной струей прорвалось наружу – пытаюсь объяснить и не могу, потому что никогда прежде такого не было.
Впереди три выходных. Мы не увидимся. А Она уже скрылась в толпе людей. Я перевожу взгляд на другую сторону улицы и среди темных силуэтов вижу этот белый, вырванный из чужого, светлого, – не моего – мира комочек, подплывающий к остановке.
Затем вижу Его в переполненном автобусе, еле доставая до поручней, стиснутый со всех сторон людской массой; в темных дворах, где притаились панельные дома; в сумеречной квартире; в книжных строках, не понимая, о чем читаю; наконец на белом листе, который заполняю в надежде на то, что избавлюсь от Нее, хотя на деле рвусь – одновременно надеюсь на то, что это лишь наваждение, шутка ночи, и одновременно надеюсь, что это окажется правдой, которую я давно не ощущал… Я боюсь быть проклятым и вместе с тем хочу им стать. Каждым шрамом прошлого не хочу повторения, но все-таки новой надеждой мечтаю о новой попытке.
И как понять – правда ли то, что происходит, или лишь накручивание самого себя? Устойчивый теплый свет или просто огненный блик на сердце, яркий, но обманчивый? Почему сердце не отзывалось пару лет, и почему вдруг так резко отозвалось? Почему никаких мыслей не было еще вчера, и почему они теперь комком червей копошатся в голове, извиваются и впиваются в каждый участок и без того воспаленного мозга? Почему я не хотел писать, но теперь сижу и не могу остановиться, заполняя лист один за одним, как в припадке? Почему я так спокоен и в то же время так взволнован; так воодушевлен и так напуган; так уверен и так скептичен? И почему чешется внутри груди, скребется теплыми лапками, просится наружу это ненавистное сердце, столько раз штопаное-перештопаное? И почему от каждой буквы, не пойми откуда появляющейся на экране «Ворда», оно мутузит меня похлеще Майка Тайсона, так, что я едва успеваю вздохнуть, чтобы продолжить писать этот сучий текст, лишь бы остановить поток мыслей – накрученный или искренний? И откуда эта дрожь в холодных руках, бегающих по замызганной клавиатуре? И откуда это все? И как мне остановиться? И Господи, заткнись, успокойся, отойди, выбеги в ледяную улицу, где уже битый час валит снег! Но не могу, не могу, не могу…
Наверное, день тоже может врать. Особенно суббота. Особенно в распаренном переполненном трамвае, за окнами которого проносится снежная ночь со всеми сказочными огнями, запахами и переливами. Она написала первой. Сердце ударило по легким, я задохнулся, – но Она всего лишь прислала какой-то анекдот, потому что в интернете наше общение ограничивалось только этим. Я же привык к этому. Так почему ждал чего-то другого, чего-то нового, магического и чудесного?! Потом начались двадцать минут пустого онлайн-общения, полностью состоящего из смешных постов и комментариев к ним, каждым из которых – признаюсь хотя бы себе – я пытался переманить Ее из лагеря под названием «дружба» в лагерь под названием «нечто большее». Снова обратившись ребенком, я пытался удержать Ее в нашем чате как можно дольше, словно маленький мальчик, пытающийся удержать маму, когда та уходит из темной страшной комнаты, в которой тот останется в одиночестве. Но увы, я не смог ничего придумать кроме обмена тупыми картинками с расистскими шутками. Вообще ничего. Всего двадцать минут. Если бы мы отвечали сразу, на это ушло бы не больше трех. А ведь я еще пытался строить из себя занятого человека, не отвечал по нескольку минут, – чтобы что? Что я хотел доказать в тот момент?! Я же не был ничем занят кроме как мыслями о Ней! Всего двадцать минут. Не больше трех в реальной жизни. А грудь горела так, словно меня бросили в кипящее масло. Всего двадцать минут. Не больше трех в реальной жизни. Мы говорили ни о чем, решительно ни о чем, тупой обмен картинками, а я представлял Ее заливистый смех после таковых сообщений. Улыбался ему. Обнимал его. Не больше трех в реальной жизни. А потом кончились смешные посты, кончились мои комментарии, Ее смех – и Она ушла. А трамвай все так же мчал меня в зиму, а я все так же то смотрел на экран телефона, то убирал его в карман, то смотрел, то убирал…
