Елена Анопова - Блудная дочь возвращается

Моя мама когда-то говорила мне: «Ты прожила несколько женских жизней, которых бы хватило на трёх или больше… Ведь есть прекрасные девушки, они не менее красивы, серьёзны и образованны, но они не нашли себе никого. А ты такая легкомысленная и, в общем, ничего особенного, но тебе почему-то везёт».

Не знаю, везло ли мне с мужчинами или нет, но действительно моя жизнь полна была всяких событий и впечатлений, связанных с любовными приключениями. Во всяком случае, она никогда не была подобна тихой заводи. Скорей всего, я сама, как только чувствовала штиль, начинала раскачивать семейную лодку до тех пор, пока она не переворачивалась. И тогда я, то погружаясь в глубину, то выплывая на поверхность, создавала вокруг себя подобие бурного моря. Может, это буря в стакане воды, но это и избавление от скуки. Я всегда внутренне протестовала против размеренности и житейских стереотипов, хотя, конечно, осознала это значительно позже, уже в зрелом возрасте. А тогда я металась между желанием быть свободной, как птица, и бесконечными «должна». Должна соблюдать рамки приличия, быть «пай-девочкой», как говорила мать. Она называла меня изгоем, воплощением несоответствия общепринятым нормам, чужеродным элементом, непонятно как оказавшимся в интеллигентной семье. А я завидовала цыганам, бродящим по свету и не имеющим никаких социальных обязательств. Или тем, кого не сдерживают никакие моральные нормы, – они могут запросто бросить семью и уехать на север или куда глаза глядят, не оглядываясь на мнение других. Я же всегда боялась, что «у папы будет инфаркт» (чем меня довольно успешно запугали) и он умрёт от переживаний, если узнает о моих проделках. Наверное, поэтому в детстве и юности я много врала, а сочинять и выкручиваться научилась не хуже какого-нибудь фантаста.

На самом деле я очень мало думала о мальчиках, а моя голова больше была занята мечтами совсем другого рода. В юности я жила с родителями и бабушкой в новом районе Москвы на проспекте Вернадского. Дом стоял в глубине квартала, и дорога к метро шла через пустырь, лет десять ждущий, когда на нём построят обещанную гостиницу с бассейном. День за днём, шагая через этот пустырь, сначала по дороге в школу, затем в театрально-художественное училище и на работу, я предавалась увлекательным фантазиям. О чём я мечтала, сейчас и не вспомнить, но знаю одно – в них не было места никакому практицизму. Вот одна картина встаёт перед моими глазами: я иду по заснеженному пустырю. Лёгкий морозец, я в беличьей шубке, такой же шапочке и с муфтой – всё это я сшила сама из облезлой, но широченной шубы, приобретённой в комиссионке. Я иду и мечтаю о том, что у меня живёт орёл. Огромный красавец-орёл, который залетает после охоты в окно, а потом опять, расправив крылья, улетает куда-то вдаль. Мечтаю в деталях, подробно, и продолжаю это занятие, стоя в метро и на подходе к угрюмому кирпичному забору Трёхгорной мануфактуры, где я работаю художником-оформителем. Мечтаю так увлечённо, что даже не замечаю окружающих, не фиксирую ни на чём свой блуждающий взгляд. Из мира грёз меня вырывает чья-то рука, торопливо сующая какую-то записку с телефонами и мужским именем. И это не единичный случай. В метро ко мне подходили познакомиться почти каждый день или, случалось, перед выходом вкладывали в руку записку. Время тогда было другое: люди, наверное, доверчивее – не боялись знакомиться на улице и в транспорте. А может, и сейчас всё происходит так же, просто ко мне уже никто не подходит?

А тогда я была прехорошенькая. Многие считали меня красивой и часто интересовались, не хочу ли я стать актрисой. Это был предел мечтаний девушек 60-х годов. Я же на свою внешность не делала никаких ставок, вернее, не придавала этому никакого значения. Не вертелась перед зеркалом, не пользовалась косметикой. Причёску носила скорее небрежную, чем модную. Единственное, что мне нравилось – оригинальная и модная одежда. Я рано научилась шить и вязать и все эксперименты проводила на себе. Первая в школе надела нижнюю юбку под коричневое форменное платье и вместо портфеля приобрела хозяйственную сумку. Пришивала к платьям кружева и перья, вязала ажурные чулки и невероятные костюмы. Наверное, по тем временам это часто смотрелось экстравагантно, но меня мало интересовала реакция прохожих – главное было создать нечто неординарное и в моём представлении красивое. Так, наверно, вырабатывалась в моём характере независимость -черта, мало присущая предыдущему поколению, чья жизнь прошла под дамокловым мечом сталинских репрессий. Ещё недалеки были времена, когда анекдоты рассказывались шёпотом и страх быть не таким, как все, ещё витал в воздухе, которым мы дышали. Большое влияние, конечно, на меня оказывали и некоторые нравственные установки 60-х. Внешность – это вторично, главное – богатство внутреннего мира! Мы читали классиков, например Ромена Роллана. Как-то недавно мне попалась его «Очарованная душа», и я теперь просто недоумеваю: как я могла не только осилить этот роман, но ещё и упиваться им – такое занудство, такая тягомотина! Насколько же я была другой, и как серьёзность и романтичность могли уживаться с легкомыслием и всесокрушающим стремлением к независимости?

Несколько раз я рисовала своё лицо, отражённое в зеркале. (Не ради самолюбования, а чтоб попрактиковаться в писании маслом.) И тогда я с удивлением обнаруживала уже на портрете, какая у меня белая кожа, сине-голубые глаза с поволокой и брови, ровно очерченные и вразлёт. Но я смотрела на это лицо как-то отстранённо, как будто это даже не я. Моё «я» вечно витало где-то в импереях, и я не прилагала никаких усилий, чтоб себя как-то идентифицировать, очертить. Я просто плыла по жизни, и память моя не сохранила почти никаких воспоминаний ни о моих переживаниях, ни об особых эмоциях. Остались только отпечатки отдельных событий, разговоров, как фрагменты какого-то кинофильма то ли о себе, то ли о ком-то другом, носящем то же имя. Я не могу вспомнить своих чувств, чувства не отпечатываются в памяти – я только помню, как я об этом говорила, в каких определениях описывала, или могу догадываться, рассматривая следствия и забыв о причинах. Наверное, все воспоминания выплывают в немного искажённом виде, как в кривом зеркале, к тому же состоящем из осколков, которые в силу моего воображения собираются не в том порядке и в другой последовательности. Получаются пробелы, сколы и замутнения. В общем, блики, блики памяти…

Моя старшая дочь Аня не так давно спросила меня: «Мама, а почему бы тебе не написать о своей жизни? Это многим было бы интересно». Мы ехали домой после очередной моей лекции. Зал был набит битком: я рассказывала о будущем Земли, о времени и смысле бытия. Я устала, и мысли мои были далеко, клубясь где-то в мировом пространстве. Аня вела машину,