Ника поежилась, отбросила со лба неугомонную рыжую прядь. Подвинулась к окну вплотную, сунула нос за привиденческую синюю занавеску.
Ночь, улица, фонарь… И бесконечный дождь.
Капли змеились по черному стеклу, завораживали.
Из форточки тянуло свежестью. Она влезла с ногами на подоконник, высунула голову наружу. На улице внизу беспокойно шелестели тревожные тополя. Гудели на дальнем проспекте неумолчные машины. Она подышала на мокрое стекло, тронула его, запотевшее, пальцами…
Почти сразу буквы потекли вниз, расплываясь. Наверно, он там прямо сейчас тоже думал о ней. Ему было еще тяжелее. Эти буквы горели у него на коже.
Она подышала еще немножко и быстро, двумя взмахами, нарисовала на стекле остроухую кошачью морду.
Дождь, дождь, дождь, черные блескучие лужи, аптека, улица, фонарь…
– Мою новую кошку зовут Тень.
Где это было? Когда? В каком городе? В каком году? И что это была за девочка?
Я отвечу так: в вечном городе, в середине черного дождя, в потерянном времени случилось это с одной рыжей-рыжей ведьмой, а может быть, случается до сих пор.
* * *
– Смотри, вот она, дохлая.
Зеленоглазый пацан ткнул в кошку кривой тополиной веткой.
– Фу, брось! – дернул его приятель в героической майке с терминатором.
– Да ну, прикольно. Смотри, у нее зубы торчат. Острые.
Оба присели на корточки.
– А глаз нету. Прикинь? Только дырки.
– А чего так? – поежился друг.
– Вороны, наверно, сожрали. Клювом – тыдыщ! – и все. У них клювы как у птеродактилей.
Друг его тревожно покосился в небо, будто ждал налета крылатых тварей:
– Она тут второй день уже. Этот, поэт который, из крайнего подъезда, жаловался. Я сам слышал, короче, он по мобиле плакался – у меня, типа, перед окном трупак два дня валяется кошачий, дворники убрать не могут. Переживал сильно. Мол, он из окна высовывается – а она лежит, а он заснуть не может. Все смотрит и смотрит, как проклятый. И ждет дворника. А того нету и нету.
– Взял бы да сам убрал, – зеленоглазый бесстрашно пошевелил кошачий впалый бок. – Надо же, не гнется вообще. Как бетон. Вот бы ее Аньке в рюкзак!
– Аньке! Ну ты смертник. Анька тебе ее обратно за шиворот запихнет. Она без башни вообще. А вот Ольга визжала бы как бешеный хрюн. Она от шмеля тогда по классу круги нарезала, помнишь?
– Угу… А может, возьмем все-таки? Будем как Том Сойер и Гекельберри Финн. Они там с помощью дохлой кошки клад отрыли.
– Ага, полный сундук бородавок. Ну ее, брось падаль. Вон, кто-то нас засек уже. Вон там… Видишь?
Друг терминатора кивнул в сторону дома. У окна с завернутой занавеской действительно кто-то маячил. Уставился из-за занавески прямо на них.
– Ладно, валим.
Друзья независимо пересекли темный питерский двор, заставленный машинами, ввинтились в арку и выскочили на набережную Фонтанки. Остановились у гранитного парапета, за которым качалась и шлепала речная вода. Зеленоглазый швырнул камешек.
– А ты видел, у нее лапы передние вытянуты как? Я слыхал, перед смертью кошка думает, что летит. И вытягивает лапы. Как крылья.
– Ага, и ушами машет и хвостом вертит как пропеллером. Меня тот чел в окошке напряг. Чего он на нас смотрел?
– Тоже поэт, может, а? Думает – добрые ребятки, заберите от меня эту адскую дохлятину.
– А теперь опять страдает.
– Ага, и дворника зовет. О, где ты, добрый дворник? Когда же ты придешь?
– А я слышал, короче, что мертвых кошаков находит такой… ну, типа, тоже дворник, только с черепом вместо башни. В капюшоне ходит все время. А как откинет – глазом красным сверкнет и – клац! клац! Челюсть у него железная. Бомжам всяким горло грызет…
– Да ладно гнать-то.
– Реал, я отвечаю. Я книжку читал. Там еще извозчик по городу ездил, у него и лошадь скелетина, и сам он скелет. Название только забыл. Но она у меня дома, в шкафу, покажу.
– Дашь почитать сразу?
– Не вопрос, бери. Хочешь, ко мне прям сейчас махнем? Заодно поедим. Я лепешки с сыром подогрею в микроволновке.
– Суперски, айда.
Мальчишки перешли горбатый мостик через Фонтанку со сфинксами в золотых ошейниках и растворились в хаосе старых питерских дворов.
* * *
А человек у окна продолжал сидеть.
Никого он не ждал. Бормотание телевизора за спиной, скрипы и гудение старого лифта в подъезде – ничто не отвлекало его. Глаза у него были необычные, будто покрытые тонкой хрустальной корочкой. Рот полуоткрыт. Голову он устало привалил к стене. Скрюченные пальцы вцепились друг в друга, пытаясь вырвать себя самих из ладоней.
Он сидел так второй день, ровно столько, сколько лежала во дворе мертвая кошка. Он-то знал, что эта кошка перед смертью никуда не улетела. Кошка просто вытянула лапы, указывая на одинокое боковое окно в простенке.
В Питере, в домах старой застройки, часто попадаются такие закутки. Какая-нибудь лестница в подорожниках, темный бутылочный угол, узкая стена, мрачная, плачущая дождевыми потеками, с одним-единственным окном на пятом этаже. А внизу – лестница, обрывающаяся в никуда, и дверь, ведущая в глухую кирпичную кладку. Питер – странный город. Тут все странное.
Сумерки растекались по старому двору-колодцу, толкали перед собой шум вечернего города, запахи машин и недавнего дождя. Кошка все так же скалила зубы и тянула лапы к дальнему окну.
В этом окне, между прочим, никогда не горел свет. Оно торчало квадратом вечной тьмы, рассеченное серым крестом высохшей облупившейся рамы.
Сумерки между тем втянули в себя двор, припаркованные машины, буйные кусты, скамейку у подъезда…
В окне вспыхнул свет.
Нервный, мигающий, но все-таки – свет!
Хрустальная корочка мертвого глаза наблюдателя налилась серебром – и вдруг тоже вспыхнула молочно-белым. Первая трещинка пробежала от уголка до верхнего века. Глаз растрескался и осыпался на подоконник звенящей колючей пылью. Волосы на голове у человека зашевелились. Они росли, удлинялись, вытягивались на глазах. Становились рыжими, ползли по плечам, змеились по подоконнику.
Человек все так же неподвижно сидел и смотрел в темноту, где скалилась мертвая кошка, в стену, в окно, где никогда раньше не было света. Только теперь казалось, что кошка шевелится под его взглядом. Свалявшаяся шерсть ее поднималась дыбом по хребту. Вот и голова уже выгнулась навстречу взгляду, пустые глазницы полыхнули ответной кинжальной зеленью, кошка зашипела и припала к земле…
Свет мгновенно погас. Только едва уловимо мерцали за стеклом острые красные хрустальные всполохи. Да и перед окном уже никто не сидел, не было никого, пуст был стул, пуста квартира, все так же исходящая шелестом телевизора и водопроводными слезами. Только длинный рыжий волос остался на подоконнике, извивался и плавился под фонарем золотыми искорками.
