Вторник
– Марьянка! Слезай!
Мой окрик гулко разносился в утреннем тумане, подсвеченном розовыми лучами ещё невидимого из-за горизонта солнца. Я зябко повела плечом – речная сырость проникала даже сквозь плотную узорчатую ткань летника. И как только этой оторве в одной рубашонке не холодно? Впрочем, о чём это я – ей-то, конечно, не холодно!
Дебелая девица в ответ на мой окрик заливисто захохотала и стала раскачивать ветку, на которую взгромоздилась. Ветка натужно скрипела, то наклоняясь над рекой, то стараясь вернуться к своему привычному положению, и от этого судорожного раскачивания, и от брызг, которые щедро раздавали крепкие девичьи ступни на подлёте к воде, становилось так муторно, так желчно.
Какого Велеса? Ну, вот нормальная она или нет?! Хотя, конечно же нет! Какая здравомыслящая девушка станет топиться накануне свадьбы?
– Марьянка! Растудыть тебя… Слезай, оглашенная!
– Хочу и висю, – хохотнула девица.
– «Висю»? – я скрипнула зубами.
Марьянка посверкивала шалыми глазами, продолжая раскачиваться и зачерпывать воду босыми ступнями всё сильнее, будто нарочно испытывала моё зыбкое терпение. Крупные, точно самоцветы, брызги долетели до лазоревого подола моего летника и, зацепившись за узорчатое переплетение шёлковых нитей, скользнули вниз. Камка – ткань плотная, на основе – её водой не возьмёшь, и меня злили не эти водные шалости, но явное неуважение окаянной девицы. Я повела плечами и набрала воздуха в лёгкие:
– Ну-ка встала передо мной, как перед Матерью – Сырой Землёй!
Была краса – стала роса,
Ушла роса – пришла боса
Через леса
Сквозь древеса
Под небеса
Ко мне на глаза!
Марьянку подхватило, перекувырнуло в воздухе и хлопнуло передо мной. Ухмылка сползла с её толстощёкого лица, нос обижено вздёрнулся, подтягивая к себе и размашистые брови, и сочный рот, и вся эта скуксившаяся физиономия явно предупреждала о грядущем безудержном рёве, который уже готова была исторгнуть из себя эта шальная русалка.
– А ну не реветь! – рявкнула я (слёз мне и дома хватает). – Ты что же такое творишь, шкодница? Ты зачем к купцам полезла, бесноватая? Они дары несли на капище, а ты уволокла подношения к себе в реку! Твоё ли это, блажница?!
Русалка хлюпала кирпатым носом и не смотрела на меня, а лишь переминалась с ноги на ногу да одёргивала полупрозрачную ткань рубахи, липнущую к крутым, мясистым бёдрам.
– А воеводу зачем чуть до смерти не защекотала? Что он тебе сделал? Он же старый! Да к тому же у него пять дочерей на выданье!
Марьянка запыхтела:
– А я что? Я ничего! Натура у меня такая… шаловливая.
– Ничего себе шалости! – рыкнула я, но более для вида – у водяного народа действительно странное чувство юмора и размытые моральные нормы. И хотя злость на строптивицу схлынула, я была не вправе ни выказать своё участие, ни ослабить оковы, ведь понимание сути нечисти не отменяет моего служения, оттого-то я и хмурила брови, оттого-то и бушевала: – Старик-то тебе чем не угодил? Ладно, женихов постылых на дно утягивать!
И тут русалка усмехнулась с таким мстительным злорадством, что я поняла: она припомнила своего стылого, нелю́бого жениха, выбранного родителями, от которого она, как говорили, сбегала аж дважды – и со сговора, и с девичника. Жених был стар, скуп и лют до крайности, так что живую, бойкую невесту жалели всей деревней. Да и убегала Марьянка не просто так, с дури младой, а к мил-сердечному дружку – он-то и привёл её за руку после томной совместной ночки к отчему дому, мол, раз просватана, так и не блажи! Размазала девица слёзы по пухлым щекам да покорно в калиточку вошла, а как скрылся молодец в утреннем мороке, так и побежала невеста в одной исподней рубашке к реке. А уж нашли её только к вечеру – с водянистыми глазами, спутанными волосами и голубоватой кожей смотрела она из речного омута да истерично-зловеще смеялась.
Увела она вскорости в тинную бездну и жениха своего морготного, и милёночка малодушного… Ну, это простительно: девичья месть – дело что ни на есть русалочье, однако не первое лето в нежитях ходит – уже понимать должна, когда можно бедокурить, а когда стоит юркнуть в речные волны и притаиться на дне.
Пока я распекала Марьянку, она извертелась вся, но с места сойти не могла – моё заклинание крепко удерживало её передо мной. Пару раз она кривилась, думая расплакаться или поспорить, но так и не рискнула.
– Ты всё поняла? – рявкнула я, наконец.
– Да-а-а, – плаксиво затянула русалка.
– Что ты поняла, егоза?
– Воеводу не трогать, купцов обходить стороной, – уныло подытожила нежить.
– А дары? – дожимала я.
– Что дары? – вскинула Марьянка водянистые очи.
– Не зли меня! – зашипела я.
– А, дары! Всё верну, видит Матушка, всё-всё: до колечка, до платочка – не сумлевайся. Да ещё скатного жемчуга со дна отсыплю! Ну, Лукерьюшка, ну, Хозяюшка, пусти мы меня – солнышко палит… – заныла русалка.
Солнце, действительно, уже скользнуло из-за долгого горизонта, разогнало туман и принялось яро высушивать росу и алебастровую кожу русалки.
– Ступай! – махнула я рукой, и в то же мгновение Марьянка пошатнулась, будто потеряла опору, а потом молча юркнула в прибрежную осоку, и только шумный всплеск оповестил меня о её возвращении в родную стихию.
– Я купцов к обеду пришлю – чтоб подношения на берегу были! – крикнула я.
– Всё сделаю, Лукерьюшка! – звонко откликнулась русалка.
– Ну и слава Велесу, – шепнула я, выдыхая.
Марьянка – русалка необузданная, силы я её не знала – а вдруг она смогла бы рвануть мои оковы да заворожить саму Хозяйку. Такой риск присутствует всегда. Поэтому к Воротищам я шла чуть пошатываясь, чувствуя, как отпускает напряжение, как восстанавливаются словесные силы, как возвращается мнительное здравомыслие, позволяющее ощущать своё превосходство над этими мифологическими обывателями…
В Воротища я вошла уже бодро и легко.
Четверг
«Какого рожна?» – бесновалась я, взбираясь на крутой холм.
Тощий дёрн с проплешинами мха, облепляющий каменистые склоны, скользил под подошвами моих кожаных сапожек, и я, чертыхаясь, в который раз подхватывала тяжёлый парчовый подол, мешающий карабкаться вверх.
«Да, чтоб тебя! Куда забился-то!»
Наконец, я взобралась на гребень и глянула в пропасть – там, на дне расщелины, во всём многообразии оттенков (от изумрудно-зелёного до тускло-болотного) кондовой чешуйчатой шкуры, в мощи звериных мускулов и зловонных испарениях затхлых складок развалился древний дракон.
– Лорд! – позвала я, усиливая голос до уровня горна.
Дракон приоткрыл жёлтый змееподобный глаз.
– Вставай, лежебока! – гаркнула я, от чего с вершины нависшего утёса сорвались камни и дробно застучали по дубовой шкуре.
Лорд нехотя приподнял голову и, размяв шею, повернулся ко мне. В его зверином прищуре читалась хищная злоба.
