Наташа уверенно вела машину по старой шоссейной дороге, которую проложили к деревням Оболь, Загузье, Вировля ещё лет сорок назад, при советской власти. Ловко объезжая западни из ямок и трещин, присыпанных дорожниками мелким гравием, но уже размытым дождями, женщина заговорщицки поглядывала на бабушку Наталью, в честь которой её назвали:
– Отыщем, бабуля, обязательно отыщем и твои Давыдёнки, и Маслицы, и погост. Гляди внимательно, где сворачивать?
Внучка примчалась из Москвы в Езерище на пару дней – проведать, лекарства привезти. Летом каждые выходные летала в Беларусь на своей ласточке, нынче же – декабрь. Хотя за окном лишь местами скудный снег или наледь, не успевшие растаять под настойчивой моросью золких дождей, и, вроде, зима ещё не наступила, но ведь дни – до обидного короткие. Только рассвело, а уж и стемнело! Сумерками да ночами Наташа ездить не любила: дорога после суетливого рабочего дня в сон клонит. Да и дел к концу года невпроворот, в выходные тоже приходится с отчётами возиться. Министерство науки и высшего образования Российской Федерации – не шутки. Раньше новогодних праздников проведать ещё раз не получится.
В нынешний приезд в хате не сиделось, словно подталкивал кто отправиться, пока снегом не замело, по бабушкиным родовым местам. Кроме неё, рассказать да показать уже некому. А годков Наталье Арсентьевне ни много ни мало – сто два! На своих ногах, в уме и в памяти.
– Поворачивай! – встрепенулась бабушка, замахала сухонькой ручонкой. – Кажись, туды!
Сколько же не была она на могилке у родительницы Софьи Тихоновны Григорьевой? Уже и доченьку свою, Валечку, Наташину мамку, схоронила.
– И зачем живу так долго? – вдруг всхлипнула, тонкие бесцветные губы мелко задрожали. – Горем только маюсь: столько похоронок-то за жизнь!
– Темнеет быстро. Туда ли едем? – внучка решительно переключила внимание.
Наталья Арсентьевна растерянно уткнулась в окно.
– Поросло всё лесом! Как узнать-то? А грязища… Машину тебе не жалко? – взглянула на Наташу виновато. – Я про могилки ляпнула, а ты и сорвалась. Детка, не слухай меня, старую!
– Грязь смоем, а вот тебя, бабулечка, мне жальче всех машин. Давно же по родимым местам тоскуешь.
…Пятилетняя Ниночка с тряпичной куклой в одной руке другой вцепилась за Наткину и словно онемела, в её перепуганных глазищах отражался большой деревянный гроб, стоявший на лавке посреди их махонькой хатки. Тоня поодаль, у печи, обессиленно опустилась на краешек табуретки и тёрла заплаканные до красноты глаза. Лёшка жался к папке. Арсентий Григорьевич, словно потерянный, уставился невидящим взглядом в одну точку и машинально гладил-гладил девятилетнего сынишку по коротко стриженным русым волосам.
В хату протискивались соседи и какие-то незнакомые люди. Гроб как привезли из больницы закрытым, так почему-то и не открыли. Бабы шептали, что никак не могла Софья разродиться, ребёночек-то и помер, а у несчастной – заражение крови. Охали, тайком крестились, вполголоса причитали. Иные голосили громко, так что и мужики не выдерживали, шумно вздыхали, сочувственно посматривая на вдовца. Как мужику одному с четырьмя ребятишками? Разве что старшая уже заневестилась – пятнадцать Наташке. Семилетку в Бодякино окончила как раз в нынешнем тридцать пятом году, успела мать порадовать. Чем не помощница на первое время?
То ли в тесной горенке от скопления народа душно, то ли от горя воздуха не хватало, только Натка не выдержала, из хаты выскочила вместе с Ниночкой. Обхватила её руками, прижала к себе, словно мамка.
– Не бойся, моя маленькая, всё будет хорошо, я с тобой!
…Машина шла по еле заметным лесным дорожкам, по пустынному полю, на черноте которого редкими расплывчатыми пятнами светился снег. Бабушка то признавала здешние места, то сомневалась. Приметили озерцо, да и должно быть, но не такое же! За поворотом путь преградил бурелом.
– Оставайся здесь, а я по тропинке попробую, – предложила внучка.
Наталья Арсентьевна согласно кивнула. Не с её ногами блудить по кустам да оврагам в декабрьскую слякоть. В такую же непогодь отец в тридцатом от раскулачивания пешком сбежал, чтобы не сослали в Сибирь. В декабре тысяча девятьсот двадцать девятого Постановление Совнаркома БССР вышло, по которому Городокский район был объявлен районом полной коллективизации. Вот тут-то и началось! Кто в колхоз, кто из колхоза…
Приедет ретивый начальник из города, объявит: «Всем в коммуну! А если против, так на луну отправляйтесь, потому как ничего не получите: ни земли, ни керосина, ни соли!» Люди пошли. Некоторые даже сознательно. Да на беду, в бригадиры-председатели не всегда ответственные крестьяне выбирались, затёсывались ловкачи: такие бездельники, пьяницы, как Ахрем Моисеев из Боровки. Народ возмущается, а он, как обухом в лоб: «Кто не согласный, тот есть антисоветский элемент! Заможных[1] кулаков раскулачили и – на Соловки. Вам то самое будет, а может, и расстреляем!» Так ведь и правда, кузнеца Фадеева сослали. А справный же был мужик.
Арсентий Григорьевич в колхоз не хотел, подался искать работу ближе к большому городу. Так на строительство Беломорканала попал. До коллективизации в Бодякино у немца-мельника подрабатывал. Тот после революции обжился на белорусской земле. Откуда сам, кто его знает, может, ещё с Первой мировой остался.
Всё в его хозяйстве для местных было в диковинку. И сукно валял-красил, и пруд искусственный выкопал, и плотину соорудил. В воде утки, гуси плещутся. Хозяева на лодке – отдыхают, удочки забрасывают. Больше для развлечения, но и на ушицу лавливали. Сад большой. Арсентий Григорьевич, бывало, в платочек несколько яблочек завяжет – и домой. Дети уплетают – вкусно! Особенно Натка яблочки любила. Как увидит на столе, так глазёнки и загорятся. Морковку сеял немец. Для деревенских – тоже редкость. Они всё больше хлеб растили – это же главное. А у чужинцев ещё и диковинные цветы у дома, видимо-невидимо! Когда Наталья к папке в Бодякино бегала, так красоту ту глазами впитывала, впитывала…
Теперь же её хата в цветах от ранней весны, чуть не до снега. Розы вырастила сама – из черенков.
Заработал Григорьев у немца денег, чтобы поставить свой дом. А поначалу все вместе жили: с дедом и отцовыми братьями-сёстрами. Хатка крошечная, курная[2]. Спать негде. На полатях самотканую постель расстилали, утром скручивали. Хозяйство тяжким трудом, по крохам собиралось: лошадка, три коровы, поросята. Дед Гриша девять детей в свет вывел. Дедушка Тихон, который по матери, – шестерых. Все на земле и от земли. Без неё жизни не было, потому материнские братья за счастьем-земелькой в Николаевскую область подались, там легче было купить…
