– Назовите ваше полное имя для протокола.
– Ронан Август Венц.
– Возраст?
– Девятнадцать лет.
– Вы знаете, почему оказались здесь сегодня вечером, Ронан?
«Потому что это конец пути».
Детективы ждали ответа. Один выглядел низким и тучным, на нагрудном значке его значилось «Ковальски». Харрис был выше, с усами. Я сложил руки на груди и холодно взглянул на них, притворяясь, что комната для допросов с белыми стенами вовсе, черт возьми, не подавляла меня. На столе, возле толстой папки с моим именем, стояли пластиковые стаканчики с черным кофе. Висящая в углу камера уставилась на нас черным глазом. Все происходящее здесь записывалось.
Я упорно молчал, и детективы обменялись взглядами. Затем Харрис поднялся на ноги и встал за спиной коротышки Ковальски.
– Где вы были тридцатого июля около одиннадцати вечера?
– У себя в квартире.
– Что вы делали?
– Смотрел телевизор.
– С вами был кто-то еще?
– Нет.
Он кивнул на мои сбитые костяшки пальцев.
– Как это случилось?
– Не помню.
Дерьмовый ответ, но правда была не намного лучше.
Ковальски хмыкнул.
– Вы не помните?
– Разве вы можете спрашивать меня об этом без адвоката?
– А вам нужен адвокат, Ронан?
– Мы просто беседуем, – вмешался Харрис. – Ваши руки изрядно пострадали. – Он взял со стола мою папку. – Многие из тех, кто находился рядом с вами, мистер Венц, вдруг оказываются «поврежденными». Верно? Начиная с вашей матери.
Я напрягся и попытался собраться с духом.
– На мой взгляд, вы выросли в семье, где царит насилие, – небрежно продолжил детектив, бегло просматривая историю моей жизни: отчеты о поведении, полицейские доклады и заметки социальных работников за десять лет, что я провел в приемных семьях на условиях патронатного воспитания[1]. – Здесь говорится, что, когда вам было восемь лет, ваш отец до смерти забил вашу мать бейсбольной битой.
Внутренне я ощутил, будто он пнул меня в живот. Но даже не подал вида, лишь кивнул.
– Он умер в тюрьме после драки на ножах с другим заключенным?
– Он получил что заслужил.
Неверный ответ.
Полицейские подняли брови. И обменялись очередным понимающим взглядом, в котором явно читалось: «Вот это уже кое-что».
– Вы ведь видели, правда? Как отец убил вашу маму?
Я вздрогнул, когда из могилы тут же попытались выбраться кровавые воспоминания. Они не умрут, как бы глубоко я их ни похоронил.
– Подобное зрелище неизбежно влияет на ребенка, – непреклонно заявил Харрис. – Это разозлило вас, Ронан?
– Настолько, чтобы выйти из себя?
– Говорят, что подобное насилие проистекает из семьи.
– Заложено в ДНК.
– Каков отец, таков и сын.
Последние слова повисли между нами, вытягивая кислород из воздуха. Мой худший страх высказали вслух. Я поерзал на стуле и промолчал.
– Вернемся к нашему делу, – наконец сказал Ковальски и повернулся, чтобы заглянуть в папку. – Здесь говорится, что в первый же день в Центральной старшей школе вы сломали нос Фрэнки Дауду.
– Он доставал моего друга.
– Значит, вы без предисловий ударили его по лицу?
– Миллер мог умереть, черт возьми.
– Миллер Стрэттон? – прочитал в отчете полицейский. – Во время инцидента он не был вашим другом. Вы ведь не знали его прежде, верно?
«А теперь он мой друг, придурок».
Я бы умер за Миллера Стрэттона. За Холдена Пэриша.
За Шайло…
В груди болезненно заныло. Ковальски стукнул по столу, чтобы вывести меня из задумчивости.
– Кажется, вы заслужили репутацию человека, склонного к беспричинному насилию. Верно?
Я напрягся, но промолчал.
«Я пытался. Старался поступать лучше. Стать лучше…»
– Давайте прогуляемся по тропе воспоминаний. – Харрис снова сверился с папкой. – За год в Центральной старшей школе вас отстраняли от занятий по меньшей мере шесть раз. Вандализм, нападение… Два месяца назад вы повздорили с отчимом Миллера Стрэттона. Подвесили его над балконом двухэтажного дома.
Я стиснул зубы. Я никого не подвешивал. Просто перегнул ублюдка Чета Хайленда через ограждение, чтоб отпугнуть от матери Миллера. И это сработало. Но что толку? Этих придурков не интересовала правда, ведь она не укладывалась в уже написанную обо мне историю. Кровью матери. И отца. В моих жилах текла его кровь.
Каков отец, таков и сын.
– Что скажете?
– Чет ему не отчим, – пробормотал я. – Он всего лишь бездельник, ударивший маму Миллера. Но вам ведь плевать на это.
Полицейские переглянулись.
– У вас проблемы с полицией?
На свободу вырвалось старое воспоминание. Сломленная, истекающая кровью мама пыталась забиться в угол, а отец стоял над ней с битой в руке…
«Ты подвел маму, и теперь она мертва», – подумал я. Но к кому я обращался? К полицейским или к самому себе? Они подвели ее, и я тоже. Я не смог ее защитить.
Как не сумел уберечь и Шайло.
Вина, гнев и горе, словно три обезьяны, сидевшие у меня на спине, пронзительно вскрикнули и завыли.
Ковальски одарил меня тяжелым взглядом.
– Ответьте на вопрос, сынок.
– Людям нужна помощь, – проговорил я. – Если им не помогаете вы, то вмешиваюсь я.
– Ну, речь ведь не об охране порядка. – Ковальски закатил глаза. – Чем поможет угроза сбросить человека с балкона?
Я усмехнулся.
– Но ведь после этого он оставил ее в покое, верно?
– А как насчет Фрэнки, два дня назад? Тогда вы тоже «помогали»?
– Я его не трогал.
– Вы не видели Франклина Дауда в ночь на тридцатое июля?
Я поерзал на стуле. Между лопаток, будто насекомое, поползла капелька пота.
– Я ничего не скажу.
– Ну же, Венц, – проговорил Харрис. – Не будем все усложнять. Мы ведь знаем, что произошло.
Ковальски принялся загибать пальцы.
– Ваша ссора с Фрэнки Даудом подтверждена документально. В первый же миг, как вы увидели его, сломали ему нос. Пятьдесят свидетелей подтвердят, что девятого сентября прошлого года вы повалили его на пол на вечеринке в загородном доме. А несколько месяцев назад во всеуслышание заявили, что, если он причинит боль тому, кто вам дорог, вы – цитирую: «вытрясете из него все дерьмо».