Не говори мне, что это не был «стукальщик»[1]. Я достаточно часто видел эту вещь и знаю, в чем тут дело. Так же хорошо знает это мальчик пивовар, разносящий пиво в три часа, – он усиленно машет за решеткою дома или выкидывает бешеные штуки ногами у дверей; также должен быть знаком с ним и мясник, хотя мясники вообще пренебрегают такими пустяками; также знаком с ним и почтальон, для которого стукальщики самой необыкновенной формы суть только человеческие слабости, о которых нужно сожалеть, но приходится пользоваться. И знать также должны об этом деле и пр. и пр.
Но это был особенный стукальщик. Странный, особенный, невообразимый стукальщик, – такой таинственный и подозрительный, что полицейский, нумер № 37, когда тот впервые попался ему на глаза, тотчас хотел взять его под арест, но, вступив в соглашение с инстинктами своей профессии удовольствовался тем, что взглянул на него строгим взглядом, не допускавшим шуток, я твердо надеялся еще открыть его секрет. Стукальщик был безобразный; он имел форму человеческого лица с злым выражением, какое себе только можно представит; это было олицетворение злости. Он держал в губах медный прут. Впоследствии, в непроницаемом будущем, и т. д. и т. д.
Но если при дневном свете это лицо имело свирепое выражение, вы бы посмотрели на него ночью, когда, выглядывая во мраке, оно имело вид фигуры, сидящей в засаде; когда свет от уличных фонарей падал на него и придавал какое-то зловещее выражение его чертам; когда оно, казалось, значительно подмигивало глазами на закутанную фигуру, которая при наступлении ночной темноты тихо пробежала по ступеням лестницы, шмыгнув в таинственный дом; когда дверь, отворяясь, показывала темный проход, в котором фигура, казалось, терялась, как бы сливаясь с таинственным мраком; когда в бурную ночь сильный ветер жестоко колыхал стукальщика, точно желая сорвать его и с торжеством унести с собою. Эта ночь была именно такая.
Ветер бушевал дико, немилосердно. Этот ветер начал свое существование легким деревенским ветерком, но странствуя по промышленным городам, развратился и достигнув большего города ринулся в круговорот жизни без удержа. На углах улиц бурный ветер предавался вакхическим кликам, срывал шляпы с обессиленных прохожих, и затем, исполнив свою обязанность, торопился далее, как все молодые кутилы – к морю.
Он сидел один в мрачной библиотеке, прислушиваясь к завываниям ветра в камине. Вокруг него в изобилии были разбросаны исторические книги и романы; в руках он держал только-что разрезанную книгу и лениво переворачивал листы, пока глаза его не остановились на портрете, повешенном на Главной стене. Когда ветер забушевал еще сильнее, а темнота на дворе стала еще непроницаемее, странная фигура, имеющая роковое сходство с портретом, появилась за его стулом, опираясь ему на плечо. Человек этот взглянул на портрет и вздохнул. Фигура также взглянула и тоже вздохнула.
– Опять здесь? – сказал человек, которому являлись видения.
– Опять здесь, – повторила фигура тихо.
– Новый рассказ?
– Новый.
– Старая история?
– Старая.
– Я вижу ребенка, – сказал человек, переводя глава со страниц книги на огонь камина, – самый ненатуральный ребенок, образец дитяти. Он преждевременно созрел и философ. Он умирает в бедности, под тихую музыку. Он умирает в роскоши, под тихую музыку. Перед смертью он пишет завещание; он повторяет молитву Господню, он целует свою няню. Этот ребенок…
Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru
