Радан сидел, прижавшись спиной к стене и вытянув ноги вдоль нерасправленной койки, куда вчера повалился плашмя, но так и не уснул. В чужом доме. В тюрьме.
– Ты не смеешь держать меня здесь! Кто ты такой вообще? Я не знаю тебя! Верни меня обратно!!! Где моя мама?! Что с ней?! Ты глухой?! – кричал Радан на человека, забравшего его из дома и объявившего себя Наставником. – И что?! Ты себя слышишь вообще? Хочу и тыкаю! Я не Рае! Ты меня с кем-то перепутал! Что это за имя, не смей меня так называть! – вопил он, пока Наставник не втолкнул его в комнату и не обрубил:
– Лучше спи, завтра у тебя трудный день.
– И все? Это все? – Радан застыл в воздухе, выбросив себя в проем двери: он повис внутри строго очерченного прямоугольника, вцепившись пальцами в косяки.
Никто ему не ответил, и он с грохотом хлопнул дверью.
Лучше спи… Но спать не давал свет, бивший в окно. Красноватые отблески непрекращающегося пожара дрожали в комнате, как когда-то легкие занавески у него дома.
Дом… Радан разбил яйцо о край тяжелой сковороды, которую они так плохо мыли, что на ней нагорела еще одна стенка, – белесый круг с желтым солнцем внутри вспузырился по краю, теряя свою прозрачность. В дверь позвонили. «Никогда не открывай незнакомцам, ты понял, Радан?» – просила мама. Мама… она, наверное, места себе не находит, плачет, ищет его…
Он вскочил с кровати и принялся оглядывать комнату в поисках телефона. Выглянул в окно — заглаженный глиной проем, у которого не было стекла — вдали виднелась широкая огненная полоса, извивавшаяся, как какое-то северное сияние. Радан пару раз видел что-то похожее в чужом небе, по телику, только здесь это сияние спустилось на землю и стало рекой, где текла не вода, но пламя.
Ужасно захотелось пить. Просто нестерпимо. Он прижал ладонь к шее и потер горло. Постепенно разум привык к чуду горящей реки, а взгляд спустился во двор, где чернели: округлый глиняный забор, похожий на толстый край обожженного блюда; колодец, как финальная точка; ночные тени – линии жизни.
Радан оторвался от окна и бросился к двери, оказалось – он вовсе не был замурован здесь, как думал прежде, и свободно вышел из комнаты. По всему дому горели свечи – черная копоть рисовала на стенах жуткие пятна, в тусклом свете огня казавшиеся чудовищами. Ощущение воли набросилось на него и погнало вперед. Радан помчался по лестнице – глиняные ступени холодили босые стопы. Он покрутился внизу, как стрелка компаса, не зная, куда бежать дальше, потом вспомнил, что протащили его сюда через комнату с вытянутыми, точно шея жирафа, песочными часами и отправился на их поиски. В темноте часы завораживающе сияли: вырезанные из черных костей змеи оплетали стеклянную чашу, переливаясь в магических отблесках, как живые. Радан отпрянул, когда одна из них выпустила раздвоенную нитку тонкого языка – попробовать воздух подле него, – и рванул прочь из дома.
Он боялся, что визг дверных петель всех разбудит, и его снова схватят и посадят – на этот раз под замок. Он так торопился, что шмыгнул мимо колодца, даже не заглянув внутрь, к пустой прорехе калитки, беззубо зиявшей в челюсти забора, и помчался в самую гущу ночи – прочь: от страшной реки, от своей темницы, от преследователей, которые не гнались за ним. Никто не гнался за ним. И он ушел далеко. В непроглядную черноту ночи. В Холод. Голод. Страх. Одиночество.
Сначала он бежал, не чувствуя ничего, кроме необходимости куда-то стремиться, как часть потока в полноводной реке, изгиб волны, щепка, пока не споткнулся и не упал, проехавшись по сухой земле, укрытой не мягкой сочной травой, как дома, а легкой грязной пыльцой золы. Радан ободрал колено, горячая кровь, выступившая на коже, мигом остыла. Он с трудом подавил острый, как сам удар, порыв зло разрыдаться, тихо поднялся и захромал в сторону дома, который находился теперь неизвестно где.
Холод налип на кожу и проник внутрь, словно болезнь, заставляя все тело плясать под его осипшую дудку. Радан обнял себя руками, защищая тепло, которого не чувствовал. И шел. Шел. Шел. Продираясь сквозь подступающее отчаяние. Мама, мамочка…
Удар.
Что это?
Радан отошел от преграды, которую не мог разглядеть. Ночь все спрятала от него во тьме, как не желающая ничем делиться капризная девочка в тайной коробке. Далекие звезды и луна, загнанные облаками выше на небо в недосягаемое Ничто, тоже не могли его рассмотреть. Он протянул руку и коснулся пустоты. Твердо и холодно. Так же твердо и холодно, как в обычном окне. Радан повел ладонью в сторону, в другую – преграда была повсюду. Стукнул твердую тьму кулаком. Ничего. Еще раз. Ничего. Опустился на колени, пошарил в золе пальцами. Отыскал камень, бросил – тот отскочил от «стекла» как мяч и больно ударил в плечо. Радан выругался и стал искать камень побольше, чтобы запустить посильнее. Второй отлетел в живот – Радан сложился пополам. Когда боль отпустила, он прокашлялся и двинулся вдоль ограждения, чувствуя, как невидимое стекло закругляется, огибая это странное место, и запирает его самого внутри. Обессиленный, он встал на колени (правое – тут же взвыло от боли), пошарил руками в темноте в поисках надежды разбить преграду, но ничего не нашел – лишь полные горсти холодной золы. От усталости и беспомощности он расплакался. Слезы еще не остыли, когда пришли стерхи.
Когда они переехали с улицы Горького на Тополевый переулок, мама часто повторяла: «Сменили шило на мыло», имея в виду, что здесь было очень тихо. Машинное море, раньше клокотавшее под окнами и днем, и ночью, теперь отдалилось настолько, что даже казалось, будто они улетели на другую планету. И все-таки был подвох: «Кто бы мог подумать, что здесь все окна выходят на темную сторону, живем как кроты, солнца не видим».
Однако Радану это очень нравилось, он не любил солнца, оно делало его ленивым, а вот дождь – совсем другое дело, – дождь его оживлял.
– Ты как лягушка, – говорила мама, когда он радостно плескался во всех лужах на районе, особенно в той, глубокой, за сгоревшей сарайкой. Было что-то поистине необыкновенное в том, чтобы проехать на велике по наполненной водой яме, разрезать ее надвое и вылить поровну с каждой стороны, словно мчишься сквозь закатное алое море.
