НЕ ЗНАЮ, КАКОЙ ИГРОЙ ПАМЯТИ вызвано то, что я запомнил именно этот, в общем-то рядовой, разговор. Мы с Игорем Никифоровичем Ракитиным, в 1984 году работавшим начальником штаба гражданской обороны города, сидели у него в «голубятне» (так называли в исполкоме его комнатку, находившуюся на пятом этаже). Глядя на ЧАЭС, которая была видна из окна, я спросил:
– Игорь Никифорович, а что если она в один прекрасный день пшикнет?
Ракитин, неторопливо затягиваясь сигаретой с кубинским крепчайшим табаком, стал со знанием дела рассказывать мне, почему на АЭС невозможен ядерный взрыв. Потом, немного подумав, добавил:
– Если допустить, что взрыв возможен, то только тепловой. Например, если вдруг перестанет охлаждаться реактор, а потом вода пойдет, холодная и много, но там все так перестраховано, что даже теоретически это очень маловероятно, ну а практически…
Потом, после аварии, я его спрашивал, помнит ли он этот разговор, но Ракитин только недоуменно пожал плечами.
Итак, то, чего не допускали даже теоретически, все же случилось.
Как прошла эта первая ночь, ночь, разделившая историю на «до» и «после», ночь, ставшая мерилом для многих ошибок человечества? Она была удивительно будничная, эта ночь. Звонок секретаря горисполкома Марии Григорьевны Боярчук, поднявшей меня в половине четвертого утра, никаких особых эмоций, разве что чувство досады за прерванный сон, не вызвал. Досады и удивления, так как и до этого на станции бывали аварии, и достаточно серьезные, но никогда исполком из-за этого «в ружье» не поднимали. Станция имеет свои подразделения гражданской обороны. Гражданская оборона города при авариях на станции к действиям не привлекалась. Аварии, которые были до этого, ликвидировались быстро и без лишнего шума, отчего и складывалось впечатление, что в таких случаях особых сложностей нет и быть не может. Пожар? Что ж, на станции был и пожар, правда, на строящемся блоке, так что это тоже была не новость.
На всякий случай вызвали начальника штаба ГО города B.C. Иващенко (Ракитин в то время уже работал на станции). Что делать, никто не знал. Второй секретарь горкома партии А.А. Веселовский, оставшийся «на хозяйстве», так как А.С. Гаманюк был в Киеве, в больнице, уже уехал на станцию (там же находился и В.П. Волошко).
Честно говоря, я не помню, был в эту ночь кто-то в горкоме кроме дежурного или нет, но даже если и был, то вряд ли и там была какая-то ясность. Да и какая в то время могла быть у нас информация? Работники станции, высококвалифицированные специалисты, разобрались более-менее, что к чему, часам к восьми-девяти утра.
Звонить на станцию было бесполезно, потому что там либо никто не брал трубку, либо отвечали уклончиво и невразумительно. Оставалось ждать, когда со станции приедет шеф и внесет хоть какую-нибудь ясность. Мы разошлись по кабинетам. По улице Курчатова, на которую выходили окна моего кабинета, бесшумно пролетела «скорая», неся перед собой два покачивающихся столба света.
– Неужели есть пострадавшие? Неужели все-таки случилось что-то серьезное?
В это не верилось. Оказалось, что преодолеть убеждение, что у нас катастроф не бывает, а если что-нибудь и где-нибудь, то обязательно «жертв и разрушений нет», очень непросто.
Точно так же бесшумно пролетела вторая «скорая», и вот тогда, как говорят на Украине, мне стало «моторошно». Нет, не страшно, еще было неизвестно, чего нужно бояться, а как-то зябко, неуютно, неопределенно…
– Да что же там, на этой клятой станции, случилось?!
Приехал шеф, но ясности больше не стало. Как-то между прочим он упомянул, что по требованию КГБ отключена междугородняя автоматическая телефонная станция. Впоследствии, как мне рассказывали, это, а также то, что были отменены автобусные рейсы на Киев нашего АТП, было поставлено в вину исполкому и лично В.П. Волошко. Если честно, то даже не учитывая чисто психологического момента (как же, ведь КГБ потребовало! Не горком, не прокуратура, а КГБ! Если кто-нибудь станет меня сейчас упрекать в том, что мы боялись и даже уважали КГБ зря, что мы слабаки и вообще КГБ не фирма, то пусть меня извинят, но я их пошлю ко всем чертям. Кто не боялся КГБ, те сидели по тюрьмам и психушкам. И уважать КГБ было за что – там работали лучшие специалисты, дураков туда не брали), а просто оценив этот факт с точки зрения рядового жителя, хозяйственника, ничего страшного в этом нет, тем более что тем, кому такая связь была нужна по вопросам, связанным с аварией, она предоставлялась. И несколько слов об отмене автобусных рейсов. Рейсы были отменены до особого распоряжения исполкома, до выяснения обстановки. Правильно или неправильно мы тогда поступили? У меня и сейчас нет готового ответа на этот вопрос. Людей бы отвезли подальше от места аварии? По крайней мере тех, кто ехал в Киев. Наверное. Но ведь, как оказалось впоследствии, АТП-3101 было накрыто облаком радиоактивной пыли и на его территории был довольно высокий уровень заражения, а значит, и автобусы «звенели» тоже и в течение всей поездки (почти трех часов) пассажиры подвергались бы интенсивному облучению, да и, кроме того, повезли бы эту «грязь» в Киев. По прибытии автобусы бы загрузились и повезли ничего не подозревающих пассажиров в Припять, навстречу все той же аварии. Что лучше?
Здесь нельзя обойти стороной вопрос о том, почему жители Припяти не были предупреждены исполкомом об аварии и почему не были предприняты элементарные меры предосторожности.
Я не видел инструкции, регламентирующей действия руководства АЭС в случаях аварии, но мне рассказывали ответственные лица, видевшие ее. В ней названы адресаты, кому руководство АЭС имело право предоставлять данные о радиационной обстановке. Ни горкома, ни исполкома среди этих адресатов нет. Самый низкий уровень руководства, куда могла быть представлена такая информация, – секретарь обкома Компартии Украины. Более того, когда в конце концов второму секретарю обкома В.Г. Маломужу удалось получить такую информацию от директора ЧАЭС В.П. Брюханова, она оказалась намеренно искаженной, и это отмечено приговором суда. Кто ее исказил – В.П. Брюханов или его подчиненные – не знаю.
