«Надежда умерла ещё в детстве» – это тату, словно пуля, въелось мне в грудь. Оно догорало затухающим кровавым пламенем солнца на внутренней стороне его левого предплечья.
Мы сидели за большим письменным столом, из-за заката казавшегося наполовину рубиновым. Вокруг же всё было разбросано: где-то лежали его рукописи, где-то были спрятаны книги, что-то блестело в углу, а что-то темнело в шкафу.
Сам он – невысокий крепкий мужик с большими голубыми, как небо, глазами, светлыми бровями, добрым морщинистым кругловатым лицом, с чёрными волосами стрижкой ёжик. Его правую кисть несправедливо уродовал большой давний шрам.
На нём простецки смотрелись: помятая чёрная рубашка, чёрные шорты и такие же чёрные длинные носки. Его внешний вид дополняли духи с запахом «Перед грозой».
Между тем вишнёвый свет со светло-жёлтых стен постепенно спускался к полу, забирая с собой всё больше и больше красок. Пёстрые синицы, сидевшие на опадающих берёзах, допевали своё золото словно хотели поскорей покинуть нас.
Встретил он меня дружелюбно, с уважением и таким пониманием, которого я никогда не получал в своей жизни, словно я ему был как сын. Про таких говорят: предан, как пёс человеку. Кстати, детей у него не было, и не подумайте, он отдал бы всё во благо своего ребёнка, просто жизнь у него беспорядочная: он меняет любовниц, как перчатки, (из-за чего его жена, Надежда, ушла от него) зависает в сюжетах, может неустанно играть в карты, гулять по одним и тем же, уже знакомым местам или просто лежать и думать о том о сём. И может застрять в этом состоянии надолго, ведь он очень болезненно переживает страшные изнанки жизни. С ними он познакомился будучи ещё маленьким мальчиком.
– Мне тяжело об этом говорить, так что попытаюсь всё донести кратко, Вадим.
Отец мой часто пил, любил пострелять в диких животных, да и не только в диких. Ещё он очень любил злиться, и нередко это зло вредило мне. Однажды я наивно спросил у него: «Почему ты кричишь?», и после этого лежал уже на полу с осколком в руке. Я тогда в первый раз заплакал настолько сильно, что потерял сознание. Так и появился этот чёртов шрам.
Мать моя никогда меня не обнимала. Вместо этого я мыл посуду, полы, стирал свои вещи вручную уже в 8 лет. А вместо игр с отцом я убирал за ним, пока он лежал на диване и смотрел телевизор.
Мне очень нравилась химия. Помню, я пытался сделать лимонад из соды, лимона, сахара и стакана воды. И у меня получилось! Но попробовать я его так и не смог: через мгновение он уже стекал по моему чумазому лицу.
И вот встаёт вопрос: можно ли родителям ненавидеть собственных детей?
Он закурил. Сквозь открытое окно осенний воздух заражал нас своим запахом, таким же, как и его духи. Облака сгущались и начинали плакать. Пожелтевшие листья всё быстрее и быстрее бежали по земле. Холодело.
Итак, пятидесяти двух-летний писатель, Шернов Антон Александрович, задумчиво смотрел на подаренную мною картину, на обратной стороне которой я подписался как «Вадим Тёрн». Он смотрел скорее не на картину, а через неё, будто о чём-то вспоминал. Солнце уже почти село, но на ней ещё было различимо жестокое лицо старого серого волка с оскалом. Все его жёлтые зубы были измазаны кровью. Шрамы на его облезлой морде только устрашали. Глаза были полны ярости. Он стоял, подняв голову вверх, и смотрел так уверенно, будто готов тут же наброситься и без малейшей жалости сожрать свою добычу. Суровая, хоть и белоснежная зима была с волком заодно и добавляла угрозы, словно вот-вот и лавина накроет нас.
