– Вы должны подписать здесь и здесь. Без вашего разрешения мы не можем начать поставки товара.
Я посмотрела на Данилу Евгеньевича, моего консультанта-секретаря и скептически поджала губы.
– Я подпишу только после того, как мне предоставят полный отчет. Полный, Дани.
– Но Максим...
Я постучала костяшками пальцев по столу, раздражаясь.
– Мне наплевать, как вы работали раньше. Сейчас концерн принадлежит мне, и я решаю, каким образом вести бизнес с моими партнерами. Бумаги об отчетности мне на стол. Ты свободен.
– Я просто хотел сказать, что господин Воронов уже давно лично проверил поставщика. Так как он проверяет… несколько секунд он отвел взгляд.
– Я в этом не сомневаюсь, но проверю еще раз. Господин Воронов больше не ваш босс. Теперь я решаю, как вы будете дышать, смотреть, двигаться и говорить, я так же могу решить, что вам больше совершенно не нужно делать ничего из вышеперечисленного, и в таком случае от вас останется горстка пепла.
Он сглотнул, и я увидела, как дернулся его кадык, а над верхней губой появились капельки пота. В воздухе витал запах страха…и мне он нравился. Да, с некоторых пор он начал мне нравится, иногда это пугало.
Опустила голову, рассматривая на экране ноутбука особняки в пригороде. Вчера я купила новый дом. Просторный, уютный, очень светлый. С утра мои люди уже перевезли в него все вещи.
– Дарина?
С раздражением посмотрела на секретаря.
– Вы еще здесь?
– Полчаса назад пришли бумаги о продаже вашего дома. Сделка состоялась. Через неделю въедут новые владельцы.
Я кивнула и снова перевела взгляд на экран.
– Отличная работа, Дани. Очень быстро.
Он не должен увидеть, как задрожали мои руки, и слышать, как несколько раз замерло сердце. Когда дверь за ним тихо закрылась, я захлопнула крышку ноутбука и уронила голову на руки, зарываясь пальцами в волосы. Вот и разорвана последняя ниточка с прошлым. С Максимом.
Я ведь почти не думаю о нём. Почти. Нет, не потому что время лечит, а, скорее, потому что в этом нет смысла. Иногда приходят такие моменты, когда боль, выпитая до дна, притупляется, но она живет внутри тебя, даже дышит, и я знаю о ее существовании. Просто я ее больше не боюсь. Потому что мы с ней единое целое. Так человек смиряется с неизлечимой болезнью и учится с ней жить, подстраиваться под нее. Я научилась жить с болью.
Сколько времени прошло, как мы стали чужими и больше не виделись? Я потеряла ему счет. Вначале дни тянулись бесконечно, потом они переросли в месяцы, а дальше я перестала смотреть на календарь. Сейчас я жила совсем
другой жизнью. Я изменилась, все во мне стало другим, иногда казалось, что это и не я вовсе. О Максиме я больше не слышала ничего. Возможно, если бы я захотела, я могла бы узнать, куда он уехал, где он сейчас, но я не хотела. Зачем лишний раз кормить мою боль, чтоб она подняла голову и начала сжирать меня? Кроме того, я могла узнать то, чего знать не хотела бы.
Жирная точка была давно поставлена, и я больше не собиралась превращать ее в многоточие. Я занималась делами концерна, который теперь стал моим. Мой бывший муж все оставил мне. И я справилась, полностью контролируя как торговлю, так и своих подчиненных. Поначалу это было непросто. Сверхсложно. Я не понимала ровным счетом ничего. Я злилась, рвала бумаги, выгоняла своих помощников за дверь, консультанты в моем присутствии бледнели. Сама от себя не ожидала такой агрессии, но я хотела понимать, чем живет мой бизнес чем он дышит, на чем строится. Со временем я разобралась, лично встречалась с партнерами, изучала эти чертовые договора, схемы, законы. Бывало, посреди ночи звонила брату, и мы разбирались вместе. Через несколько месяцев я могла с легкостью вести все дела, которые вел Максим.
Но у меня была цель. Иная. И я не хотела, чтобы хоть кто-то узнал о ней раньше времени. Я собиралась сделать то, что до меня не смог никто. Для этого мне требовалось время и полное понимание всего, что происходит не только в концерне, но и в политической сфере и… в сфере самых грязных делишек Максима и нашей семьи, я бы сказала клана Вороновых. Я должна быть в курсе всей политики, всей изнанки и подноготной этого мира. Возможно, именно это давало мне много сил жить дальше.
Только иногда, по вечерам, когда я оставалась одна в своем новом просторном офисе и смотрела на ночные улицы, ловила себя на мысли, что опять его вспоминаю, смиренно выпуская боль на волю. Как сейчас, когда продала НАШ дом. Последнее, что оставалось нашим общим прошлым, кроме детей. Порвала тоненькую ниточку с ним...я надеялась, что порвала. Это как самая жестокая, затяжная ампутация без наркоза, когда даже после прошедшего времени все еще болят старые шрамы. Дико болят. Невыносимо.
И сейчас она не заставила себя ждать. Проклятая агония. Вырвалась наружу, пожирая, изматывая. Я позволила. Давай, терзай меня, сегодня я беззащитна. Сегодня можно. Я налила себе в бокал мартини и посмотрела в окно. Ведь та Дарина умерла. Сегодня я похоронила все, что от нее оставалось...у меня траур. Тронула щеку и отняла руку...слезы. Все же я плачу.
Этой ночью я позволю той Марине снова метаться в агонии, выть от боли, ломать ногти, кусать губы до крови. В последний раз. А утром... утром я буду смотреть, как мои дети осматривают новый дом, как в него завозят наши вещи, буду улыбаться им и махать рукой из окна. Возможно, еще будут такие моменты, когда я снова стану прежней Дашей, только теперь ее больше никто не увидит. Никто не узнает, что она все еще жива, еще плачет о нем... нет, не вслух, плачет в душе, когда на лице надменная улыбка, а в глазах триумфальный блеск воаделицы огромного бизнеса, перед которой трепещут, целуют руки, боятся сказать лишнее слово. Я сыграла по ней реквием, и каждый день слышу его последние аккорды.
Больше нет малыша, нет Даши – она умерла. Есть Дарина Воронова, и она поставила перед собой цель, ради которой пойдет по трупам и по головам.
***
Я помню тот день, когда все изменилось. Правда, тогда я еще не поняла, насколько. Вошла в кабинет Максима и увидела Стафана. Он аккуратно складывал документы в папки. Поднял голову, посмотрел на меня, поздоровался и невозмутимо продолжил складывать дальше. Я прошла вглубь кабинета и раздвинула шторы на окнах.
– Я могу не спрашивать куда он уехал, верно?
Не повернулась к нему, а просто рассматривала, как по стеклу стекают растаявшие снежинки. Ответ я не услышала, впрочем, вопрос был мыслями вслух.
– Ты тоже уезжаешь?
– Если меня уволили, то – да.
Я резко обернулась, посмотрела на Радича. Все эти годы у нас был взаимный холод в общении. Я уверена, что он при первой же возможности уйдет. Потому что с этой должностью его связывала лишь фанатичная преданность моему мужу и уж точно не мне. Я, скорее, любимая игрушка хозяина, которую нужно беречь, пока хозяин хочет в нее играться и спустит три шкуры за ее целостность. Сейчас подобная необходимость отпала. Тогда почему он медлит?
