Этот сборник я увидела в цвете. Сигналом стало то самое «ЧЕ», которое м а я к у е т из «ЧЕтверо из КовЧЕга»…
Насыщенный сине-фиолетовый, как навязывает интернет? Холодный, бездушный, безучастный, пресный, скучный, аморфный? Или циничный, энтропичный?
В классическом «Чуждый черным чарам челн»: Ч – динамично, целеустремленно, деятельно, революционно, целенаправленно. Но при этом безжизненно-ледяное. Просто плывет непонятно куда и зачем, как лермонтовский парус.
Но, в нашем случае кудрявое «Е» приклеилось и все поменяло. Наверняка, чтобы добавить теплоты, эмпатии, веры, надежды и в который уже раз подтверждения аксиомы Vita brevis ars longa. …И стал челн Ковчегом. «…Продолжалось на земле наводнение сорок дней и сорок ночей, и умножилась вода, и подняла ковчег, и он возвысился над землёю и плавал по поверхности вод. …И лишилось жизни всякое существо, которое было на поверхности земли, остался только Ной и что было с ним в ковчеге…»
…Когда в 2017 году ушел из жизни Владимир Растёгин – Ной нашего костанайского литературного «Ковчега», казалось, что, в отличие от того, библейского, нашему ковчегу не выжить, не выплыть, не выстоять.
Два года ещё держались «Берега» и «Крылья», потом – все утонуло, кануло, растворилось в пучине времени.
Но жив курилка!
Как и в том библейском, наших тоже осталось minimum minimorum – по пальцам одной руки пересчитать. А если точно, то одной руки без учета мизинца.
…И по-прежнему растут проникновенные рифмы, многослойные метафоры «…из сора, из праха, из воздуха, из толщи земли и огня» – из книг трёхтомника Владимира Растёгина —
…и возраждаются у мастера диалогов с классиками Евгения Демидовича, строки которого хочется с азартом разгадывать, как кроссворды,
…по-прежнему выползает из звона дня улитка Марата Капашева, решившего оставить нам (а почему бы и нет!) тысячи томов вместо тысячи домов.
…И воскрешает Леонардо, Данте, Абулхаира, Анну Каренину Анатолий Корниенко, ломая и собирая заново их истории, мысли, облекая их в новые ритмы и рифмы.
…И оксюмороном сталкивает в прозе земное и неземное, людское и инопланетянное Олеся Дубиковская – в диалоге культур между тем, что есть, и тем, что может быть… Или не может.
…И плодятся, и размножаются образы, строки, строфы, стопы… Потому что рукописи не горят, но они же и не тонут. Аrs longa!
И верю: через год заявит о себе новая четверка, и сборник непременно станет серийным. И «ЧЕ» при этом будет по-прежнему живым, пшеничным.
Ольга Кунгурова
кандидат филологических наук, профессор.
Хроника пикируечепго Икара
Неведомый Улисс проложит борозду
по чёрной целине космического поля,
засеяв зёрна звёзд…
Достать рукой звезду,
взошедшую во тьме и яркую до боли,
так хочется порой…
Но руку обожжёшь!
Порежешься о край стальной её, неровный…
А небо в вышине колышется, как рожь,
над маленькой Землёй, сей ноосферой скромной.
Куда спешишь, Улисс? Какие рубежи
тебя манили ради подвигов и славы?
Как быстро время гераклитово бежит!..
Но отступает перед Вечностью стоглавой.
И дольше века день, и миг – в сто тысяч лет.
И море, движимое вечною причиной,
сближающей стихии на Земле
и женщину сближающей с мужчиной,
оставит след на медленном стекле.
Я – заброшен… заброшен я в мир,
я – прохожий, похожий на вечность;
спит в душе у меня – бесконечность…
бесконечность космических дыр.
Я прохожий (я просто – прохожий),
непохожий на вас… и на вас…
да и сам на себя – не похожий
в каждый новый мной прожитый час.
Каждый час я иной. Неизвестный…
ни тебе, ни себе… никому:
ко всему, – то как берег отвесный,
то как бьющий родник – ко всему.
Я заброшен… но в сердце – беспечность;
а забота – забыта, и спит…
спит, пока… но душа – откипит.
И проснётся моя бесконечность…
Ночь, как чума… Фонарь – под глазом, —
как солнце, что несёт несвет,
и незаря всех зол, зараза,
взошла держать в Филях совет.
И на обломках от Икара —
что сам хотел быть Бог и царь —
царапал руны вор – и каракал,
ночной докучливый швейцар.
Слова – в карман. И карты – в руки…
Икар, ты держишь жизнь за хвост?
Весь прок от порки до поруки
судьбы – припарки на погост,
когда не греет свет из окон
и ночность длится до бровей…
Но и зажмурясь, помнит око
цветок тот – в ситцевой траве…
Свет одиночества в окне
всю ночь горит, не угасает…
Владимир Растёгин
Ночами светится окно,
на мир взирает одиноко.
Чудовища больного оком
порою чудится оно.
Всю ночь чудовище не спит,
ворочается, жарко дышит.
На небо смотрит и на крыши,
свой набирает аппетит.
Оно потребует себе
к утру положенную жертву.
Наполни же скорей фужер твой
и не печалься о судьбе.
Нам ничего не изменить,
когда судьба дана нам свыше.
Мы можем лишь её услышать,
в руке нащупать жизни нить.
Держи её, не выпускай
из рук своих, назло ироний.
Пусть озабочен карк вороний
проблемой верного куска.
Души на лозунги не трать —
водой уйдёт в песок Тобола…
точнее, Леты… Но оболом
стихов останется тетрадь.
Озноб проходит по спине —
с ночной реки тревожный ветер.
Кого-то, может быть, приветит
свет одиночества в окне.
Город штампов стоит, освящённый собранием солнц,
и окно в этом городе – первый до гроба штамп.
Помнит город сбивчивый тёмный сон,
будто стены незрячие ждут наши души там.
А пока – открываем привычно глаза квартир.
Для полётов в небо – преградой отвесный крест.
Взор мой сирый, город, отвороти
от весны напрасной, что в памяти, как порез.
Никуда нам не деться от власти распятых слов.
Мы раз пять или десять им скажем: «прости-прощай»,
но возьмём в руки слово, как камень и как весло…
Наше сердце – корабль, язык грешный наш – праща.
Переставим слова, или мысли о них, в строке.
Пусть наш грешный язык заплетается, как алкаш.
Муравейник горящих пред стартом квартир-ракет
ждёт лишь знака, когда прокричит муэдзином ночным шакал.
Время Неписания стихов
Между приступами фиолетовой лихорадки
Ограничено словом «существование»
И граничит с жёлтыми лицами
И серым веществом человеков,
Именуемых «homo sapiens».
И время это – растить детей и собирать камни.
Я – разбрасыватель камней —
Детей своих отдаю публике;
Публика съедает детей моих —
Разбрасывателя камней.
Есть время растить детей —
Есть время разбрасывать камни;
Время сеять хлеб —
И петь песни.
Пою я песни.
Я – разбрасыватель камней.
Я не писал стихи целую вечность…
и потерял форму, и содержание.
Знаю, искусство не терпит простоя… оно, конечно…
