– Вы хотите знать свой диагноз?
Я моргнула и уставилась на своего психотерапевта. Мы были на сессии в ее офисе – наверное, в одном из самых умиротворенных уголков на планете. Сквозь тонкие шторы здесь пробивался солнечный свет, а из открытого окна доносился щебет птиц. В углу журчал фонтанчик с большим камнем – наверное, этот звук должен был успокаивать клиентов. На дальней стене в рамке висело стихотворение «Desiderata» («Пожелание»): «Ты дитя вселенной не в меньшей степени, чем деревья и звезды, у тебя есть право быть здесь».
Но я‑то не здесь. Уютный кабинет моего психотерапевта – в Сан-Франциско, а я – в своем темном, ледяном, крохотном кабинете в Нью-Йорке и беседую с ней через маленькое окошко моего компьютера. О стихотворении в ее кабинете я знаю по той же причине, по которой не могу поверить, что она сообщила мне мой диагноз только сейчас: я ее клиентка уже восемь лет.
Сеансы с психотерапевтом (назовем ее Самантой) начались, когда мне было двадцать два. Тогда я жила в Сан-Франциско и мне нужна была помощь в решении сугубо местной проблемы: отношения с бойфрендом с типом личности INTJ (Аналитик по Майерс-Бриггс). С Самантой мне повезло. Она была резкой и умной, но в то же время любящей. И всегда находила время для экстренной встречи после разрыва, а перед моей первой поездкой за границу в одиночку подарила мне красивый дорожный дневник в кожаном переплете. Наши сеансы очень скоро вышли за рамки отношений с бойфрендом. Мы начали обсуждать длительные периоды депрессии, мою постоянную тревожность, связанную с дружбой, работой и семьей. Я по-настоящему привязалась к ней. В двадцать шесть лет я переехала в Нью-Йорк, но продолжала общаться с Самантой по Skype.
Сегодня наш сеанс начался с моих жалоб на неспособность сосредоточиться. Саманта предложила мне позитивные визуализации: мне нужно было представить себя сильной, светящейся изнутри и в абсолютно безопасном пространстве. Я попробовала, но безо всякой веры в себя. В глубине души я всегда считала подобные занятия полной чушью. А потом, как и каждую неделю, Саманта сказала, чтобы я не была так строга к себе.
– Не сомневаюсь, что вы можете добиться гораздо большего, – уверяла она, не обращая внимания на то, как я закатила глаза. – Я уже видела, как вы вытаскивали себя из такой депрессии. И знаю, что вы сможете справиться и на этот раз.
Но в этом‑то и заключалась проблема. Я устала себя вытаскивать. Не хотела больше этого делать. Я жаждала лишь найти лифт, эскалатор или какое‑то волшебное лекарство. Что угодно, что доставит меня к эмоциональной стабильности. Что‑то, что меня вылечит.
От тревожности и депрессии я страдала с двенадцати лет. Боль – это чудовище с зубами и когтями, с которым я боролась на протяжении жизни сотни раз. И каждый раз, когда казалось, что я победила, монстр воскресал и снова вгрызался мне в глотку. Но в последние годы я убедила себя, что эта битва совершенно бессмысленна. Я имею в виду, двадцатилетние миллениалы тоже ведь испытывают стресс, верно? Разве депрессия – не естественное состояние человека? Кто не тревожится в Нью-Йорке, столице неврозов?
Я так думала, пока мне не исполнилось тридцать. Видела, как мои нервные друзья один за другим перешагивали этот порог и становились взрослыми. Они говорили, что у них стало меньше сил, поэтому они перестали уделять столько внимания тому, что думают другие люди, и начали жить собственной жизнью. А потом покупали бежевые льняные брюки и заводили детей. Я надеялась, что этот зрелый, блаженный покой снизойдет и на меня тоже, но после тридцатилетия прошло несколько месяцев, а я тревожилась еще сильнее, чем прежде. Меня беспокоило, куда поставить тележку в супермаркете, как бороться с загрязнением океанов пластиком, как научиться слушать других. Меня тревожило, что я постоянно все порчу и пускаю псу под хвост. Я тревожилась, тревожилась, тревожилась – и сама себя за это ненавидела.
Впрочем, в одном друзья были правы: я безумно устала. Тридцать лет я прожила на этой земле – и почти половину этого времени провела в тоске.
По дороге на работу в метро я смотрела на толпы невротиков (которые совершенно спокойно смотрели в свои смартфоны) и думала: «Может быть, я другая? Может, со мной что‑то не так? Может, у меня серьезные проблемы?» На прошлой неделе я прошерстила интернет в поисках информации о различных психических заболеваниях, выискивая знакомые симптомы, чтобы найти ответ.
Ближе к концу сессии с Самантой, когда мы покончили с обычными вводными и установками, я набралась смелости и спросила о диагнозе из интернета:
– Вы думаете, у меня биполярное расстройство?
Саманта рассмеялась:
– У вас точно нет биполярного расстройства. – А потом она спросила: – Хотите знать свой диагноз?
Я не закричала: «Леди, я общаюсь с вами почти десять чертовых лет! Конечно, я хочу знать свой чертов диагноз!», только потому, что Саманта научила меня общаться корректно. Спасибо, Саманта.
Вместо этого я совершенно спокойно сказала:
– Да, конечно.
Я заметила, как челюсть Саманты словно в момент стала каменной, а взгляд – пристальным:
– У вас комплексное посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР), уходящее корнями в детство и проявляющееся через постоянную депрессию и тревожность. У человека с таким прошлым подобного состояния не может не быть.
– Ммм, ПТСР.
У меня было действительно мерзкое детство, и я сама могла бы догадаться.
– Не просто ПТСР. Комплексное ПТСР. Разница в том, что традиционное ПТСР часто связано с моментом травмы. Те же, кто страдает комплексным ПТСР, подверглись длительному насилию-травме. Они страдали годами. Насилие над детьми – самая распространенная причина комплексного ПТСР. – Саманта опустила глаза в нижнюю часть экрана и продолжила: – О, наше время подошло к концу! Продолжим на следующей неделе.
Закрыв окно Skype, я сразу же полезла в
