– Excuse me?
Чиновник опустил повязку и повторил фразу. Я взял чистый бланк. Он указал параграфы, которые нужно заполнить.
– По возможности точно.
Под марлей снова зашевелились губы, я улыбнулся. Мне показалось, что во рту у него насекомое.
Пляж, сколько хватало взгляда, был покрыт мусором. Судя по рваным лежакам, здесь находился ресторан или бар. Среди пальмовых листьев сверкала соковыжималка. Крыло от мотороллера, обувь. Почему-то обуви особенно много.
Я придавил бумаги осколком, заполнил графу «Проживание».
Налетая с моря, ветер трепал обрубки зелени. Листья издавали механический скрежет. Пахло сладковатой гнилью, гарью. Звонки мобильных телефонов застревали в густом воздухе, как мухи. А мимо все носили черные продолговатые пакеты. Их складывали под пальмы, в тень. Среди пластиковых личинок ходила женщина в респираторе, бросала шарики льда. Лед дымился, быстро таял.
Я выложил паспорт. Под пластиком уцелели год рождения, номер и остатки мужского лица без подробностей. Я переписал данные в анкету.
Закатное солнце придавало руинам резкие, зловещие очертания. Как будто в насмешку болтались на ветру вывески «Dance the night away», «Merry Christmas and Happy New Year». Гнутые, кричащие. Нелепые среди разрухи. В бассейне лежал сплющенный микроавтобус, чуть дальше, в роще, тыкались мордами в кирпич коровы.
На пляже кто-то рыдал. Кричали в трубку. У воды на красном холодильнике яростно целовалась молодая пара. А местные жители привычно улыбались – как будто ничего не случилось.
Деревянный столик в царапинах, писать неудобно. Наконец осталось только имя. Чиновник невозмутимо сличил данные, сунул анкету в общую стопку. Меня сфотографировали, стали выписывать документы из Бангкока в Москву.
Насекомое под марлей зашевелилось, чиновник пожелал удачи.
Моя новая жизнь началась.
Встречать Новый год в Таиланде придумала моя жена – с тех пор как в театре у нее не заладилось, она все чаще говорила, что неплохо бы там побывать.
Ее пригласили в знаменитый театр сразу после ГИТИСа. Режиссер, классик, неожиданно решил омолодить труппу и забрал их после института. Так на сцене появилась знаменитая плеяда. Считалось, что им невероятно повезло. «Дед» ставил пьесу из новой жизни, они сразу попали на главные роли. Играли «от себя», без театральных условностей – настолько, что после премьеры критика писала о рождении «документального» стиля.
На постановку повалила публика, пришлось даже открыть балкон второго яруса, стоявший под замком со времен Мейерхольда. Они съездили в Авиньон и Лондон, прокатились по стране. А через год спектакль сняли.
«Устаревшая проблематика», – решила дирекция. И рассовали ребят по массовкам.
Некоторое время они еще собирались вместе. У нас дома, по вторникам, на выходной. Как раньше, выпивали, хохмили, куражились. Но шутки звучали все глуше и циничнее. В ожидании новых ролей проходили годы, а в театре ничего не менялось. Казалось, худрук просто забыл о своих питомцах.
После смерти классика новый, министерский назначенец, сделал ставку на водевили с народными. Те с пугающей покорностью принялись кривляться под его дудку. Один за другим из репертуара исчезли помпезные спектакли великого предшественника. Публика измельчала, театр за кулисами опустел. Когда в мемориальном кабинете новый устроил сауну, стало ясно, что ждать больше нечего: великая эпоха кончилась.
Настроение, нервы – все стало ни к черту. Я работал дома, писал сценарии для радио и сериалов. Спектакли жены давали мне несколько часов тишины в сутки, но теперь, когда вечерами она не выходила из дома, все изменилось. Не зная, куда девать свободное время, она слонялась по квартире, дергая меня по любому поводу. Мы все чаще ссорились.
После выставки современного дизайна она увлеклась японской архитектурой, стала подолгу занимать мой компьютер. Постепенно наша квартира покрылась фотографиями металлических насекомых Андо и Курокавы. Следующим этапом стало закаливание. Она перебралась с кровати на пол, спала с открытой на балкон дверью и принимала ледяные ванны, пока не свалилась с воспалением легких. Потом кто-то подсунул ей книгу по психологии. Теперь, о чем бы мы ни говорили, она комментировала мои ассоциации и анализировала мотивы. Уличала в двуличии (актриса – в двуличии!). Из безопасных тем осталась погода, но это обижало ее еще больше.
«Ты считаешь меня конченой дурой?»
Наконец она записалась в клуб и стала вечерами пропадать на йоге. В доме появился коврик для упражнений и специальная литература. После завтрака меня стали выгонять на улицу, она «занималась». Одну из книжек, о жизни паразитов в человеке, я нашел в кармане куртки и с изумлением узнал, сколько твари окормляется за счет нашего организма.
Тогда-то впервые прозвучало слово «Таиланд».
«В Таиланде я смогу успокоиться», – все чаще повторяла она. Наверное, кто-то в клубе наплел ей, как там чудесно.
Тем временем в театре разразился скандал. Ее бывший сокурсник решил попробовать себя в режиссуре, они наспех перелицевали Пушкина, спектакль назывался «Татьяна Ларина». Репетировали на Малой сцене, жена играла главную роль. За лето постановку собрали, показ на худсовет сделали в августе. Но главный хлопнул дверью, не дожидаясь антракта.
Я видел, в каком состоянии она доигрывает. В гримерной я сказал, что билеты в Таиланд куплены.
«Едем в конце года на три недели».
Уткнувшись мне в живот, она плакала, размазывая грим по свитеру.
Вылетали в ночь. «Москва – Бангкок», десять часов с пересадкой в Ашхабаде, других билетов на эти дни просто не было. Накануне долго препирались, как укладывать вещи – я настаивал на рюкзаках, она предлагала курортный чемодан. За пару дней до вылета еще и простыла, чихала.
– Как не стыдно спорить с больным человеком!
Остановились на чемодане.
Несмотря на позднее время, аэропорт бурлил. Нарочито громко переговаривались взрослые; сидя на вещах, хныкали сонные дети. Какой-то мужик в очереди разглядывал жену, и я привычно загородил ее.
На ленте наш чемодан стал похож на жука. Глядя, как беспомощно торчат его лапки-колеса, я почему-то подумал, что больше никогда его не увижу.
В самолете висели портреты Туркмен-баши, отец народа был одет в голубой костюм и носил розовый галстук, его черные брови были густо отретушированы, а на щеках рдел нежный румянец. Но самого лица как будто не существовало.
Когда табло погасло, стюардесса принялась разносить напитки. Это был туркменский портвейн, под который прошла моя юность.
– Не спасет, – она вяло отказалась.
С тех пор как в детстве она сломала молнию и два часа просидела с подолом на голове, считалось, что у нее боязнь замкнутого пространства.
