Одни говорили, что он умер в день, когда ему исполнилось сто лет, другие, что погиб накануне, осматривая печные трубы на дворцовой кухне, третьи сходились, что скончался через месяц в феврале, о чем в архивах Стамбула имелась, пока не исчезла, казенная запись, вот и числа на могильном камне говорили то же, но известняк, дело известное, недолговечен, и дата стерлась раньше, чем ее успели запомнить, и спустя время споры пошли по новой, пока не решили считать, что умер он в возрасте около ста лет – и на том бы делу конец, только в Конье (вечно эта Конья!) объявился полвека спустя дервиш родом из Кайсери, и утверждал этот дервиш в кофейне на базарной площади, что видел его своими глазами, седым, как положено старцу, и незрячим, потому что ослепил себя золотой иглой, которая принадлежала, говорил он, еще великому Бехзаду из Герата, а потом показывал мне в городе мечети и караван-сараи, фонтаны и бани, мосты и беседки, а если вы спросите, как же слепец мог что-то показывать, отвечу: когда художник ослепляет себя иглой, тьма не сразу опускается на мир и он долго различает предметы вокруг, хотя все чаще предпочитает вспоминать мир таким, каким его видел Аллах.
Я приехал в Одессу на поезде и в тот же вечер собирался сесть на паром до Стамбула. Билет заказал в Москве, он лежал в кармане. С вокзала, купив кулек арахиса, отправился в порт.
В Одессе я был однажды, когда мне исполнилось три года. Отец тогда жил с нами, и мы поехали на море все вместе. Помню, на длинной лестнице я уронил мороженое и разревелся. А он купил коробку эскимо и поставил прямо на ступеньки.
От коробки шел пар, отец улыбался.
Вот и все, что запомнилось.
Я шел по широкой улице города, уж не знаю, как она называлась. Между домов застыл, как вода, в аквариуме вечерний воздух, из подворотен тянуло кошатиной и печным дымом.
Шелестела от ветра старая штукатурка.
Обогнув зеленого Дюка, я спустился по лестнице. Портовый зал ожидания пустовал, и даже газированную воду из автомата не отпускали. Окошки касс были закрыты и задернуты шторками.
Сквозь ткань пробивался свет. Я постучал по стеклу. За шторкой послышались смех и скрип фольги. Я спросил, что с моим рейсом, вот билеты. В тишине зашуршали бумаги, потом раздался женский голос: «Билеты на паром не проданы, рейс отменяется».
Между шторок, как в цирке, возникла рука. Рукой нетерпеливо помахали, и я покорно выложил паспорт и билеты. В кассе снова зашелестело, потом на стойке появились деньги. Свет погас.
«Да не сходите вы так с ума, – донеслось из темноты. – Возьмите самолет, и завтра будете у себя в Стамбуле!»
Перебрасывая рюкзак с плеча на плечо, я поднялся по лестнице. По левую руку от Дюка, где сквер, слонялся молоденький солдат в зеленой, как памятник, гимнастерке. Я спросил дорогу к авиакассам. Он поспешно согласился проводить – как будто только и ждал этого. По пути он рассказывал про службу в инженерных войсках. Они, говорил солдат, глотали гвозди.
Я купил билет на утренний рейс, турецкие авиалинии. Для ночлега мне в кассах посоветовали гостиницу «Красная». Дорогу до «Красной» показывал все тот же солдатик. Оказывается, все это время он ждал меня на улице.
Когда-то гостиница «Красная» считалась самым шикарным заведением Одессы. Видимо, в память об этом с меня содрали приличную сумму. «Вы же иностранец», – улыбнулись две бровастые девицы за стойкой.
Я вошел в комнату и лег, не снимая обуви, на кровать. Расстегнул ремень и пуговицы. В тишине было слышно, как сифонит за стеной унитаз, а под потолком скрипит лепнина. Сколько я пролежал в темноте? Не знаю. Может быть, пять минут, может быть, час.
Когда я задремал, у дверей раздался короткий шорох. Это были полароидные снимки, которые кто-то сунул под дверь. Я сел около снимков на корточки. С фотографии на меня смотрела девица. Лицо белое, одутловатое. Брови черные. На обороте имя: Изабелла. Номер телефона.
Две другие девицы – Лидия и Земфира – отличались от Изабеллы только купальниками. И я, поразмыслив, отправил весь этот винный набор обратно.
Через пять минут они исчезли.
Ополоснувшись холодной водой, я встал на коврик и снова огляделся. Комната как комната, ничего особенного. Тощий шкаф, тумбочка, на столе салфетка в чайных пятнах. Кособокий абажур. А между окон под стеклом в рамке – карта.
Это была старая карта Черного моря с промерами глубин и рисунком береговой полосы. Я долго изучал ее, пока наконец не заметил отражение собственного лица. Острова, заливы, дельты – вся география разместилась на нем. Вот плохо выбритая Болгария, вот родимое пятно Крыма. Турецкая борода.
Поставив будильник на семь утра, я лег. Где-то в порту голосил траулер, хлопнуло окно, послышался звон посуды. Я почувствовал, что меня снова укачивает. Засыпая, я подумал о том, что город, где я очутился, был частью моего безмятежного детства, а теперь стал эпизодом зрелости. И что между этими городами уместилась жизнь длиною в тридцать лет.
Спал я без сновидений и лишь под утро увидел короткий сон. Мне приснился мой гостиничный номер с картой моря. На кровати кто-то спал, но кто? Разглядеть не удалось.
Зачем люди снимаются с места? Едут куда подальше? Говорят, путешествуя, люди бегут от себя. Не знаю. Мне всегда казалось, что эту фразу придумали домоседы. Наоборот, путешествуя, человек приближается к себе, просто с другой стороны.
Последний год мне стало казаться, что жизнь вокруг и я сам перестали существовать. Как-то незаметно, неслышно наше время кончилось. Свернулось в трубку. Люди, вещи, все перестало меняться, застыло в пустоте. Или это я потерял под ногами почву?
На день рождения друзья подарили мне «Историю османской архитектуры». Через неделю я купил Коран, стал изучать книги, записался в библиотеку. Пошел на курсы арабского на Татарской улице.
С удивлением и каким-то даже восторгом я обнаружил, что искусство ислама идеально выражает мир, который меня окружает. Пестрый и запутанный. Поверхностный. Замысловатый. Мир, в котором кончилось время.
В то время я работал в интерьерном журнале. Как и все журналисты, мечтал написать книгу. Увлекшись архитектурой, я понял, что это будет книга о мечетях, которые построил Синан. Книга о золотом веке Османской империи, где жил великий зодчий.
И с Турцией, и с архитектурой у меня были свои счеты. Чуть позже я, наверное, расскажу об этом. К тому же девушка, с которой мы встречались, вдруг объявила, что едет в Америку. Стажировка в университете, один семестр, а там как получится. И я понял, что решение принято. Я ждал этого решения, поскольку последний год она часто намекала, что надо менять отношения, что она устала жить одна, да и мне пора кончать с затворничеством. Я же все медлил, сомневался. И вот она уехала.
