В какой момент человек становится способен на убийство? Сознательное, хладнокровное лишение жизни другого человека. Что должно произойти в душе и разуме, чтобы это стало возможным? Порок ли это, изъян, данный при рождении, которому суждено однажды проявиться?
Перепачканные штаны, когда-то бывшие белыми. В левой руке, страшно неподвижной и словно бы потерявшей все краски, зажат сухой цветок нарцисса.
Руки сами тянутся к чужому горлу, прижимаются в попытке поймать ниточку бьющейся жизни, касаются глаз, а затем бессильно опадают. Зачем она делает это, сама не знает, ведь понимает, что уже поздно. Нож с вырезанной искусной рукой рукоятью торчит из живота, а вокруг места, где лезвие распирает багровую рану, вьется особенно крупная и яркая надпись, оставленная кровью.
Когда у нее выходит разобрать написанное, ей приходится на миг задержать дыхание, чтобы вернуть утекающий как вода сквозь пальцы самоконтроль. На теле кто-то оставил не просто слово – имя.
Ее, Сабины, имя.
За день до этого
Жизнь покидает старика, лежащего перед Сабиной. Девушка почти физически может ощутить то, как с перебоями бьется чужое сердце, из последних сил качая кровь в тонких стенках сосудов. Она наклоняется к лицу умирающего. Глаза того полуприкрыты, но со своего места Сабина все равно может рассмотреть тот особенный блеск, что появляется во взгляде во время предсмертной агонии. Это зрелище заставляет ее цепенеть даже спустя много лет.
Она наблюдает, не в силах шевельнуться. Время в сознании настолько замедляется, что каждый щелчок секундной стрелки на ее наручных часах разносится эхом.
Щелк…Щелк…Щелк…
Сухие губы с беловатым налетом чуть шевелятся, рождая бессвязное глухое бормотанье, похожее то ли на шелест, то ли на хрип. Сабине всегда интересно слушать звуки, рожденные исчезающим разумом перед ослепительным мгновением своего полного угасания.
Чаще всего это музыка без слов, в которую складываются шорохи и свисты, не несущие никакого особенного смысла. Но иногда… Иногда это что-то особенное. Наружу стремится вырваться потаенное, порой постыдное, порой печальное. Кто-то из умирающих делится сокровенным в здравом уме, исподволь, словно случайно роняя пару фраз и умолкая, а кто-то в исступлении бреда, заставляя ее гадать, был ли в сказанном смысл.
Сабина склоняет голову почти к самому лицу умирающего и прикрывает веки, вслушиваясь в прерывистые звуки. Неожиданно ощущает чужую хватку у себя на левом плече, удивительно крепкую первые несколько секунд, но почти сразу ослабевающую. Даже не вздрогнув, она медленно открывает глаза и встречается взглядами с лежащим перед ней пациентом, кажется, пришедшим в сознание.
– Д..вл, – говорит тот неразборчиво, но девушка точно знает, какое слово рвется на волю с потрескавшихся губ. 'Дьявола' старик поминал часто, хоть речь его была разорванной, и мысли то и дело соскальзывали с одного на другое. Каждый раз, как Сабина видела его, искривленный пережитым инсультом рот исторгал из себя очередное ругательство, которое падало в тихий гул палаты с тяжелым стуком, с шорохом прокатывалось до окна и там растворялось в уличном гомоне.
Грудь старика застывает на какое-то мгновение, понуждая и Сабину задержать дыхание, в последний раз поднимается в судорожном рывке и очень медленно, почти незаметно начинает опускаться. Короткая судорога проходит и по остальному телу, заставляя простыни сбиться.
Все.
Девушка с еле слышным присвистом выпускает воздух из легких и только теперь начинает нормально дышать. Возвращаются все звуки, вновь обретают четкость покрашенные в зеленый стены и очертания других коек в палате, сейчас пустующих.
Она еще немного стоит, затем наклоняется к мертвецу и осторожно закрывает ему веки. Мимолетно смотрит на часы, показывающие четверть пятого утра – нужно отметить в обходном листе время смерти.
Саднящее ощущение возникает у нее в основании шеи и заставляет обернуться. В палате пусто, но Сабина готова поклясться, что на долю мгновения почувствовала чужой взгляд. Она быстро проходит к полуприкрытым дверям и ловит ускользающий отзвук чьих-то легких шагов. Выглядывает наружу и молча рассматривает такой же пустой коридор, озаренный лишь тусклым светом больничных ламп. Одна из них вдруг начинает мигать, искажая падающие тени, и девушке кажется, что она замечает краем глаза мелькающий силуэт где-то слева от себя, но стремительно развернувшись, вновь никого не видит. Ей слышится тихий смешок, заставляющий скрутиться живот и сбиться дыхание. Замерев на месте, Сабина прикрывает веки, отгоняя непрошенные мысли и возвращая себе спокойствие. Она просто устала. Возможно, ночные смены лучше какое-то время не брать – нехватка сна вдавливает в разум искаженные образы. Когда она открывает глаза, лампы вновь светят ровным светом, а в коридоре никого, кроме нее, нет.
***
На следующий день моросит с самого утра. Тяжелые тучи тесно напирают друг друга и в любой момент грозят обрушиться на город стеной воды. Время в такие дни тянется медленно, ничем не обозначая смену часов. Сабина стоит под козырьком дежурного крыльца и стискивает на плечах шаль – пожалуй, слишком тонкую для осени, выдавшейся в этом году особенно холодной.
– Иночка, – окликает ее из-за спины старшая медсестра, Любовь Григорьевна. Пожилая женщина относится к ней с материнской заботой, которой Сабина никогда не видела от собственной матери.
Последний раз вдохнув холодный воздух, девушка разворачивается и возвращается в тепло больницы. Старшая коллега ждет ее в предбаннике, она чем-то взволнована, лицо бледнее, чем обычно, а глаза потемнели от тревоги.
Они вместе идут обедать в больничную столовую, где пациенты сидят вперемешку с персоналом. Любовь Григорьевна молча поглощает первое, и Сабина из-под ресниц наблюдает за тем, как напряжение понемногу покидает лицо женщины.
Как мало нужно человеку, чтобы освободиться от тревожащих дум, – размышляет она. Мысли неспешно перетекают с одного на другое, пока рука без всякой цели возит по еде в тарелке. То мелькает вспышкой воспоминание о вчерашнем вечере, то разрозненные реплики, услышанные краем уха то тут, то там, словно застревают в фокусе внимания, рождая любопытство. Девушка чувствует себя будто в полусне, и как бы хотелось, чтобы сытная еда смогла избавить ее от не покидавшей несколько недель внутренней необъяснимой маеты. Приходя домой – в маленькую квартирку – она падала в холодные простыни и без сна проводила всю ночь. Тусклое как пыльная тряпка беспокойство часами не давало мыслям успокоиться, и они бесконечным хороводом сменяли друг друга до самого утра. Когда же наконец наступало будто бы затишье, и получалось задремать, оставляя тревогу на поверхности сознания как круги на глади озера, образы из самых глубин памяти проникали через игольное ушко спящего разума и кричали в голове разноголосицей, устраивали диковатые пляски и кружили, кружили Сабину в своем дьявольском хороводе, заставляя вздрагивать всем телом и просыпаться.
