Искры костров взметались в звёздное небо – к единственной крыше табора. Стенами же служили кибитки, составленные в круг на ночь. Утром, как только солнце взойдёт, мужчины с крупными серьгами в ушах, в драных ярких рубашках, подпоясанных вышитыми кушаками – неизменно нарядные и вечно голодные – запрягут своих лошадей, ухоженных и сытых, в отличие от людей, и маленький табор снова отправится в путь. Что поделаешь, цыгане – теплолюбивый народ. Вот и кочуют вслед перелётным птицам: зимой к морю, летом обратно, в верховья могучей гостеприимной реки. Дунай, как и вольные цыгане, не признаёт границ, катит свои воды через половину Европы, и ему безразлично, на каком языке говорят люди, живущие на его берегах.
Цыгане же пели на своём наречии, звучном и резком, то холодном, как родниковая вода, то жарком, как пламя костров, навеки поселившееся в их чёрных глазах. Женщины в многослойных цветастых юбках плясали в середине огненного круга под гитары и бубны, под ритмичное бренчание собственных браслетов, и сверкали в ночи золотые мониста на высоких грудях и белоснежные улыбки на смуглых лицах.
Лицо старухи в обрамлении седых спутанных волос казалось почти чёрным. Полог кибитки был откинут, и свет от костров проникал внутрь, отражаясь на тяжёлых золотых украшениях. Она сидела у самого выхода, грузная, но ещё крепкая, не сводя цепкого взгляда с молоденькой девушки, полулежавшей на груде старых перин и комковатых подушек.
– Не пара он тебе, красавица моя, не пара! – бормотала старуха, повторяя одно и то же в сотый раз, как заклинание. – Уйдешь с ним – быть беде! Потому что не пара он тебе, не пара…
Девушка её не слушала. Напряжённая, как перетянутая гитарная струна, она отчаянно пыталась уловить сквозь гомон табора: пение, хохот, выкрики, ржание лошадей, – звук одного голоса, так непохожего на голоса её сородичей, или звон шпор на ботфортах, какие цыгане отродясь не носили…
И действительно услышала шаги. К кибитке приближались двое. Но в проёме показалась одна голова, кудрявая, всклокоченная, с круглой серьгой в мясистом ухе.
– Повезло же тебе, дочка! – рассмеялся грубый голос. – Век должна быть мне благодарна, что отправил веселить господ на свадьбе – приворожила-таки знатного кавалера… – ловкие пальцы вставили ключ в замочек, и цепь с тихим звоном соскользнула со стройной щиколотки юной цыганки. – Ну всё, лети, птичка!
Девушке не нужно было повторять дважды. Радостно вскрикнув, она выпрыгнула из кибитки прямо в руки второму мужчине, в ботфортах и длинном дорожном плаще.
– Ай-ай, не к добру это, не к добру! – снова запричитала старуха, стряхивая второй конец цепи со своей ноги, толстой, как колода. – Не пара он ей, не пара…
– Кончай ворчать, мать! – резко оборвал её лохматый цыган. – На вот лучше, полюбуйся – проверь, хорошо ли блестит! – и он с гортанным смехом кинул старухе на колени тяжёлый кошель.
– Что это? – подслеповатая старуха с трудом нащупала завязки на кожаном мешочке.
– Это выкуп! Самый большой выкуп, который когда-либо давали за цыганскую дочь – больше и королева не стоит, честное слово! Теперь мой табор – самый богатый в долине Дуная, и быть мне ром-баро ещё до начала весны, вот увидишь!
Распутав наконец шнурки, старуха жадно запустила пальцы в кошель, полный золотых монет, тяжёлых, гладких и прохладных. Но всё равно пробормотала себе под нос:
– Не видать моей птичке счастья, не видать…
Цыган услышал, замахнулся было, но блеск жёлтого металла подействовал успокаивающе. И он лишь брякнул старухе, уходя:
– Твоя любимица всю жизнь будет в шелках ходить, из золотых тарелок есть!
– Всего один год, всего год! А потом сто лет будет доживать в нищете и одиночестве… – со вздохом ответила старая цыганка.
Её никто не услышал: ни довольный отец, ни счастливая дочь. А если бы и услышали, это ничего не изменило бы. Никакие пророчества старой ворчливой бабки не могли остановить юную красавицу. Обняв тонкими руками шею любимого, она доверчиво прильнула к его плечу. А он прикрыл её от ветра полой своего плаща, пришпорил коня изабелловой масти, чистокровного андалузца, который стоил больше, чем все лошади табора, вместе взятые, и умчал цыганку в ночь…
Глава 1. Ночь, день и снова ночь
Он шёл на свет. Шёл, полз, прорывался, плыл, летел – способ движения можно было назвать как угодно, не суть важно. Главное, что он двигался к свету. Тоненький мерцающий лучик, словно путеводная нить Ариадны, пронзил густую тьму, и Лео намертво вцепился в него, как альпинист в спасательный трос. Сначала медленно, отчаянными рывками – тьма очень не хотела отпускать! – затем всё быстрее, всё легче преодолевая притяжение мира, оставшегося позади. А нить света разбухала на глазах: вот она уже толщиной с верёвку… с канат… с винтовую лестницу. Последний отрезок пути он летел по сияющему тоннелю, прямо в ослепительный круг золотисто-белого огня…
…Лео открыл глаза и снова зажмурился от яркого света, бьющего в лицо. Он повернул голову, и перед глазами заплясали аляповатые, слишком затейливые на его вкус узоры на толстом турецком ковре; отчего-то он точно знал, что ковёр именно турецкий. Щурясь и моргая, Лео осторожно приподнялся на локте и огляделся. Ковёр, пыльный, старый, линялый, почти полностью закрывал пол из широкой сосновой доски. И всё. Мебель в помещении напрочь отсутствовала.
И тут он вспомнил, что сам же вынес отсюда стол и стулья, с каким трудом вытолкал за дверь и спустил вниз скрипучий продавленный диван. Выволок даже старомодный торшер, чтобы не разбить… при возвращении. Хотя толку от этого торшера было как от козла молока, ввиду полного отсутствия электричества в доме. Раньше оно наверняка было – об этом свидетельствовал серый от пыли плафон под потолком – но теперь нет. Да и не нужно Лео никакое электричество…
Он встал, пошатываясь, и нетвёрдым шагом подошёл к окну, сквозь которое в комнату лился поток слепящего солнечного света. Всё верно, он сам снял ставни, присутствующие на окнах всех местных домов как единственное спасение от дневного зноя – снял, чтобы ничто не мешало солнцу разбудить его.
Лишь свет мог вернуть его к жизни.
Вот только с каждым днём это происходило всё позже. Судя по углу падения лучей, шёл уже одиннадцатый час.
Лео со стуком распахнул створки окна и по пояс высунулся наружу, жадно вдыхая сырой воздух, пропитанный острым запахом моря. Мозг, словно промытый солёной водой, тотчас очистился и заработал чётко и быстро, выдавая соответствующую информацию.
