– Бритти, что ты там откопала?
Собака подняла голову и нашла глазами хозяина – мол, чего надо, грызу себе, и грызу, имею право! В пасти у неё, и правда, был зажат немаленький сук – весь почерневший от влаги. А каким ещё быть, если его только-что извлекли из-под груды снега – слежавшегося, осевшего по-весеннему, покрытого сверху коркой неопрятного чёрного налёта? Да, апрель в этом году поздний, как и предупреждали метеорологи – на дворе уже двенадцатое, а лужайки возле Дома Пионеров на Ленинских до сих пор кое-где покрыты снегом…
Почему «на Ленинских»? А я так привык. Конечно, в разговоре с другими людьми, особенно теми, кто не слишком мне знаком, я говорю на современный манер, но и то приходится иногда повторяться. Вот и Дворец Пионеров таковым для меня навсегда и останется – хотя сейчас он носит другое название, какое-то там ГБПОУ «Воробьёвы горы». Ещё бы знать, как это расшифровывается…
Бритти, сообразив, что никто покушаться на её добычу не намерен, прижала сук лапой к снегу и принялась увлечённо отдирать от него полосы раскисшей от сырости коры. Вообще-то, зря я её дёргаю: собакен в свой неполный год вполне вменяемый, а уж доброжелательностью не уступит Деду Морозу на новогоднюю ночь. Снегурочке, пожалуй, с учётом половой принадлежности.
К тому же сейчас середина дня, четырнадцать ноль-ноль, и детей на аллее, ведущей от монумента Мальчишу-Кибальчишу к главному входу во дворец практически нет – как нет и их родителей, вполне способных домотаться на тему «Тут дети гуляют, а у вас собака без намордника!..» Как будто при первом же взгляде на эту лохматую, вечно улыбающуюся мордаху не ясно, что самое худшее, что она может сделать что ребёнку, что взрослому – это облизать с ног до головы. Дети это, между прочим, понимают с первого взгляда, и сразу же спрашивают разрешения погладить.
Да, золотистые ретриверы, или, как их ещё называют, голдены – они такие…
В общем, мир вокруг меня… не то, чтобы прекрасен, но вполне приемлем. Голубенькое ситцевое небо, испятнанное облаками, плюс семь по Цельсию – достаточно комфортно для середины апреля. Лёгкий ветерок, дующий со стороны реки, неожиданно тёплый и практически не насыщен влагой.
А вот мне невесело. Не отзывается весна в душе – так всегда бывает со мной на двенадцатое апреля. Я и собаку-то из-за этого с собой взял, думал, поскачет рядом, когда я присяду, как делаю это каждый год, на одну из скамеек аллеи, ткнётся мокрым носом – «чего это ты раскис, хозяин, пойдём, лучше палочку покидаешь!» Тогда я потреплю ладонью лохматую башку и постараюсь отогнать прочь неизбежные депрессивные мысли, те, что одолевают меня в этот день с завидной регулярностью, уже который год подряд.
Да, праздник, конечно. Для кого как, а для меня – самый горький в году. День несбывшихся детских надежд и юношеских мечтаний, день, когда я всегда вспоминаю себя четырнадцатилетнего, с растрёпанными волосами, в расстёгнутой по-весеннему куртке, в окружении стайки таких же как я, весёлых, беззаботных мальчишек и девчонок. Мы торопимся к парадному крыльцу Дворца от эскалаторной галереи – там всегда собирались за четверть часа до начала занятий и дожидались друг друга – чтобы потом бежать к Дворцу наперегонки, размахивая сумками и портфелями. Это было… мама дорогая, сорок пять лет назад! Всё это время эскалаторная галерея сначала стояла пустыми бетонными коробками, изображая гигантскую никому не нужную лестницу, а потом и вовсе развалилась, превратившись в неопрятные, исписанные граффити руины. Но сейчас она снова жива – восстановили, запустили, работает! Что ж, и на том спасибо.
А вот аллея перед Дворцом за эти годы почти не изменилась. Сейчас она, как и было сказано, пуста, что вполне соответствует моим планам. Оглядываюсь по сторонам ещё раз – несколько воровато, поскольку намереваюсь злостно нарушать. Вытаскиваю из кармана маленькую плоскую фляжку, пристраиваю рядом с собой на скамейке. Достаю завёрнутый в плёнку кусочек шпика и горбушку бородинского. Эх, ведь собирался порезать, когда уходил из дома, да забыл… Ничего, не беда – на свет появляется складной нож, и вот я уже пластаю розовое, с мясными прожилками сальце на клочке полиэтилена, пристроенном рядом с фляжкой. Не самая изысканная закуска к армянскому коньяку – но такова традиция. Скорее, если честно, привычка, причём дурная, но тут уж ничего не поделаешь. Да и незачем.
Детей в перспективе аллеи по-прежнему нет, а значит, моральная травма при виде стареющего мужчины, потребляющего алкоголь в прямой видимости детского учреждения, им не грозит. Да, нехорошо, сам знаю – ну так не мы такие, жизнь такая. Не дома же, в одиночку, давясь слезами при звуках песни из «Москвы-Кассиопеи»…
– Я предлагаю, – сказала Варя, – больше никогда друг другу о доме не напоминать… пусть эта глупость будет нам уроком.
– Согласен, – сказал Мишка Копаныгин. – Все эти воспоминания расслабляют волю, их необходимо отбросить.
– Как… отбросить? – спросила Катька насмешливо. – Забыть своих близких, родных? Всё что было там, на земле?
– Я не предлагаю забыть, – сказала Варька. – Просто не будем напоминать об этом друг другу.
– Варька права, – сказала Юлька. – Это так мучительно, когда начинаешь вспоминать…
Она права, Юлька Сорокина, член экипажа звездолёта «Заря», восьмиклассница в больших очках и с трогательными бантиками на висках. Это действительно мучительно. Но ведь и отбросить, забыть – это не в силах человеческих, даже если ты этого захочешь. Даже если ты никуда не летишь, а просто приходишь на эту аллею раз в год, садишься на эту скамейку и… не можешь не вспоминать.
Готово дело – собака, улёгшись на брюхо, наслаждается подношением. Пора и мне, благо, три маленьких квадратных кусочка бородинского отрезаны, накрыты сальными квадратиками на манер бутербродиков-канапе. Отворачиваю крышку фляжечки – зажатый в ладони нож мешается, но положить на скамейку нельзя, сейчас он исполняет роль отсутствующей вилки. Подхватываю кончиком одну из канапешек – и не успеваю поднести фляжку к губам, как что-то жгучее, острое, пульсирующее, пронзает грудь, как раз там, где сердце. Фляжка вываливается из внезапно сделавшихся ватными пальцев и я сползаю набок, успевая осознать, что вот оно, всё, и Бритька, наверное, теперь пропадёт – куда ей деться, когда меня заберёт отсюда «скорая»? Или, что куда более вероятно – машина более печального предназначения…
…мокрый, холодный нос ткнулся мне в ухо, шершавый язык проехался по щеке и мазнул по уголкам губ.