Лето, 1935 г. Шумадия1.
«Когда-нибудь я об этом пожалею. Потом…
Нет, не так! Хочу об этом никогда не жалеть. Что бы ни произошло, пусть мне не будет жаль! Так – как я выбираю имена, судьбу и места для моих героев, так же я выберу это для себя. Я выбираю свое имя и свою судьбу! Решено!»
Так будет написано на листке, который человек запечатает в конверт, а затем вложит между страниц книги и поставит на единственную полку над своей кроватью.
Человек решительно отодвинет стул, больно оцарапав темно-бордовую поверхность половиц, и подойдет к окну. Распахнет.
В ответ на глубокие раны от стула, дом ответит скрипом петель в окне и не сразу, а со второго усилия поддаст свои белесые створки.
Ветер же, стремглав ворвавшийся в комнату, подхватит газетный лист, взметнет его в воздух, и, описав им удивительный полукруг, аккуратно приземлит в самый дальний угол комнаты, раскрывая разворот его страниц.
Так, ровно в полшестого утра, южнославянское солнце взойдет над изумрудным горизонтом, разливая на пшеничные угодья свои алые лучи, такие густые, что первый свет легонько пощекочет свежевыбеленные стены плетары2.
Дом – одноэтажный, бочинистый, с окнами без ставен, и головным убором в виде черепицы из красной глины. Поодаль непременно должны произрастать вишни, которые буйно зацветут в это время года, источая вокруг себя сладковатый аромат. Издалека донесется приветственный окрик соседского петуха, и тут же позади дома, за углом, послышится лязг цепи заерзавшей собаки.
В Шумадии так будут просыпаться деревня – постепенно.
Человек у окна окажется молод. Внешность его будет весьма обычна. Он посмотрит на рассвет и крепко сожмет губы. Потом развернется и осмотрит комнату.
– Ну, что же… – вымолвит он задумчиво.
Легонько коснется гардин. Они, вероятно, светло-желтые, из плотной ткани. Мать их на ярмарке купит перед самым Божичем3, в возрасте его двенадцатилетия. Он улыбнется, вспомнив что-то о том времени. Потом вернется к письменному столу, на котором будут аккуратно сложены его письменные принадлежности и бумага. Достанет карандаш, самый острый, и положит на центр стола. Чуть отодвинет задвинутый стул, на этот раз осторожно приподнимая его за спинку.
В углу непременно будет располагаться шкаф, и, несомненно, с зеркалом – наследство бабушки Агны. Раскрыв дверцу, Человек изымет из темных недр гардероба толстую папку для канцелярских бумаг, обтянутой свиной кожей с позолотой. Словно скарб, он аккуратно прижмет папку к груди, и закроет дверцу. В зеркальном отражении покажется его собственное лицо – взволнованное, румяное. Человек поспешно отвернется.
– Прощай, детство – не без вызова произнесет он, но услышав приглушенный кашель, откуда-то снизу, и торопливые шаги секунду спустя, человек виновато замолкнет. Несколько секунд он пребудет в состоянии бездействия, настороженно прислушиваясь к негромким звукам, доносящимся из глубины дома.
Наконец, дождавшись тишины, он, стараясь не оставаться ни секундой больше в этой комнате, подойдет к своей кровати – неразобранной с вечера, но с плотной набитой котомкой. И потянувшись за сумкой, человек больно ударится пальцами ног о ровную твердь, лежащую под кроватью, словно желающую напомнить ему о чем-то таком, о чем забудет человек, если не взглянет сейчас же.
Так он – скривившись в гримасе боли, но, не обращая внимания на ожидающее его под кроватью, и повесит сумку на плечо, выходя из комнаты, оставив позади собственное детство и подхваченную ветром газету.
Je vous parle d’un temps
Que les moins de vingt ans
Ne peuvent pas connaître4
Май, 1939. Белград.
Яблоки несли аисты,
В своих клювах над волнами
Железо-бетонных морей.
Яблоки те – плоды радости,
Пахнут жизнью вдохнутою, новою,
Человеческим счастьем наполнены,
И любовью отцов-матерей.
Яркие, нежные, алые
Все они. А внутри них самих
Ожиданием томится, спит,
Забытое самое главное —
Звук знакомый, что с детства затих,
Повстречается он среди книг,
Им расслышать его предстоит.
Явится! Не аморфное ль?
Не причудилось ли наяву? —
Часто мучает чудо сомнение.
Ах, вперед бы! За грань бы да в новое!
Но, привычность лелея свою,
Корабли одиноко в порту
Остаются, прибитые временем.
Якорями небес акварель
Не достать, да не оцарапать им,
Так хоть грубость возвысить позволь!
Замечай.
Отдавай.
Люби.
Верь.
Все покажется цельно-одним,
Важным, любимым, родным.
И дыханием мира петь будет голос твой.
Явственно небо алмазное
Отразится в сиянии глаз твоих,
И надежда печали сильней!
Дивными, новыми, разными
Дни покажутся, люди – прекрасными,
И знакомое слово в речах чужих
Мимоидущих учителей.
Янтарем наполни аквариум —
Да не прервется в нем жизнь,
Станет крепким и драгоценным он.
Так и в ясное небо Австралии,
Где края смыкаются дальние
В руках искру божью держи,
Бесстрашно шагая за горизонт…
**** **** ****
– Хм… это, конечно, занятно, только вот… а что же дальше? – тощий господин в сером пиджаке выглядывает из-за своих широкооправных окуляр. – Вы же не дописали? Здесь больше ничего нет! А где развязка? Финал? Нет фабулы.
– Напечатайте первую главу, и посмотрите, как воспримут, – настаивает молодой человек в мятой рубахе. В руках он беспокойно теребит зеленую шайкачу5. В комнате душно, он расстегивает пуговицу на воротнике.
– Но я же должен убедиться, что у вас готов финал! А вдруг вы исчезнете? Или того хуже… – тощий господин осекается на полуслове, и снова садится в кресло. Переводит взгляд то на бумаги в желтой папке, то на лист в его руке, и, в конце концов, мотает головой. Отрицательно.
– Хотите я буду приносить вам по главе каждый месяц? Ну хорошо, каждые две недели? У меня готово уже пять. Ну, то есть три, а это, считайте, почти четверть поэмы! Хорошо, каждую неделю, честное слово…
– Нет, юноша! Мы принимаем произведения только полностью готовыми! У нас и так другие место на полосах выкупают, а вы еще правила диктуете! Мало того что бесплатно, так еще и прославиться хотите на наших читателях! Вы, юноша, ремесленник, а не творец! – отрицает тощий господин в очках. – Уходите отсюда! Слыхали? Ну-ка!
– Нет, стойте! – восклицает молодой человек. – У меня просто не было времени дописать. То есть, средств. Мне нужна тушь, и бумага. Много бумаги. Вы знаете, как переводится материал в поисках формы и рифмы…
– Молодой человек, – тощий господин повышает голос, – пишите карандашом. На газетных полях, салфетках. Туалетной бумаге в конце концов. Многие из тех, о ком вы и не догадываетесь, именно так и начинали. И это их только закаляло. Вот и вы займитесь. А как допишите – приносите, почитаю.
