«Помнится, что хочется». Я услышала эти слова от семилетнего мальчишки, поэтому авторство эпиграфа к моей книге принадлежит именно ему.
Мальчишку звали Миша Воробьев, он был несчастьем вожатых младшего отряда в пионерском лагере «Юбилейный», и произошла наша встреча больше сорока лет назад.
Заметки на полях
Пионерский лагерь «Юбилейный» был ведомственным – он принадлежал одному московскому военному заводу. Лагерь был на хорошем счету – большой, красивый и благоустроенный, и его постоянно показывали почетным гостям всех возможных уровней и рангов. А заводские дети ездили в свой лагерь отдыхать с детсадовского возраста до самой армии, и в старшем отряде нередко оказывались по «липовым» путевкам 17-летние «ветераны пионерского движения» (хотя официально путевки в летние оздоровительные учреждения выдавались детям до 14 лет). Поэтому и атмосфера в лагере была «семейная» – дети чувствовали себя там привычно, и к детям отношение было, как к «своим». Этим мне «Юбилейный» и нравился. Я ездила туда несколько лет, пока работала в школе, и с удовольствием вспоминаю этот «лагерный период» своей трудовой биографии.
Я работала в лагере старшим педагогом, и почти каждый день вожатые 9-го отряда приводили ко мне Мишу Воробьева на разбор его очередного «полета». Они были практически без повторов, его полеты: Миша убегал, прятался, пролезал, куда было запрещено, набивал себе шишки и ссадины (и даже ломал руку), терял безвозвратно обувь и спортивную форму, а еще укатывал в Москву. Больше 90 километров на автобусе. И все это он проделывал молча, без слез и истерик. Просто проделывал и так же молча возвращался обратно. Или ждал, когда его возвратят. В малышовом отряде было 20 детей, и за всеми надо было смотреть, всех занимать и обихаживать («только носочков 20 пар каждый день стирать и сушить!»), а тут один ребенок стоил их всех, вместе взятых. Вожатые отряда, две молодые пышнотелые работницы военного завода, изнемогали, как они говорили, от Миши и называли его «бедоносцем».
Наш балагур физрук, возможно, читавший Гоголя, утверждал, что Миша – «исторический человек», потому что с ним все время происходят какие-то истории.2 Начальник лагеря, «суровый, но справедливый» отставной военный, по разным Мишиным поводам называл его то воробьем-разбойником, то (когда тот сломал руку) стреляным воробьем. Я про себя называла Мишу воробышком – такой он был маленький и хрупкий – и, помню, с напряжением ожидала начала каждого дня – приведут ко мне Мишу, или сегодня обойдется.
Однажды Миша полдня прятался в угольной куче за котельной. Мы уже решили, что он опять удрал домой, и собирались ехать за ним в Москву. Мишу случайно обнаружили рабочие котельной, и он стоял в окружении взрослых дядь и теть, которые хором возмущались его очередным фортелем. А Миша, опустив голову, их слушал.
Он был худой до тщедушности, с выпирающими лопатками и ребрами, и смешно торчащими грязными коленками. Хотя в этот раз грязными у него были не только коленки – он весь, от пяток до ушей, был перемазан угольной пылью (после того, как мы вымыли его в вожатском душе, отчистить душевую кабину удалось дня через два – настолько крепко въелась в нее серая грязь).
Я пришла на место «разборки» позже других, и над Мишей, как гора гнева, уже возвышалась вожатая его отряда. Она явно порывалась потрясти Мишу за плечи, но, похоже, всякий раз передумывала, видя перед собой этот комочек грязи. Поэтому она сотрясала малолетнего преступника вопросами, выстреливая их длинными очередями: «Зачем ты полез в эту кучу? Что ты там забыл? Кого спрашиваю – зачем ты туда полез?». Не поднимая головы, Миша, наконец, тихо пробормотал: «Не помню». «Как не помнишь? Почему ты не помнишь? Что значит, не помнишь?».
И Миша ответил – этой самой фразой, моим эпиграфом. Он опять не поднял головы, но по коротко стриженой макушке побежала лукавая складочка, прихватив оттопыренные уши, которые приподнялись и порозовели сквозь угольную пыль. Там, под своей макушкой, Миша явно улыбался, неторопливо растягивая слова: «Потому что помнится, что хочется».
У Миши Воробьева в пионерском лагере «Юбилейный» была своя жизнь, отличная от всех остальных, и он был в ней счастлив. Я поняла это намного позже, когда мне захотелось написать о своем детстве. И я сразу вспомнила Мишу.
Сначала вспомнились его слова, которые стали эпиграфом к тогда еще не написанной книге. Потому что они удивительно точно передают избирательность моей памяти: что-то ушло из нее совсем, что-то вспоминается, как нечеткие образы, почти без деталей, или только со слов близких; а что-то помнится до мелочей и запахов, от которых перехватывает дыхание и щекочет в носу. Но когда у тебя есть подсказка – помнится, что хочется, – ты уже не удивляешься своим воспоминаниям, а просто радуешься тому, что тебе так хочется вспоминать.
И еще, спустя эти сорок с лишним лет, я сожалею, что тогда, в лагере, я не узнала в Мише себя, не вспомнила, как в своем детстве я тоже сочиняла свою жизнь, в которой мне было интересно и радостно. Мы Мишу «спасали» – от неприятностей, опасностей, ран и ушибов. А ему, как и мне в его возрасте, было нужно понимание и приятие – своих фантазий, неуемности, поиска «своей» жизни и радости. Другими словами, ему тоже была нужна любовь.
Я люблю тебя, Воробышек. Признание, конечно, запоздалое, прости, но зато у благодарности нет сроков давности. Поэтому спасибо за все, что хочется помнить.
