Без работы сидел долго и вдруг звонок.
Звонит какая-то секретарша или продюсерша, – тогда уже было модно всех поголовно делать продюсерами, даже если вчера они столы передвигали. А уж бывших секретарш – тем более.
Говорит, хочет со мной встретиться главный.
Я, естественно, обрадовался, а еще больше обрадовалась жена. Видимо, устала донашивать замшевый пиджак, который мне отдал друг, так как сам носил только модные.
Плюхнулся я в первое попавшееся такси и ломанул в Останкино. Весь отглаженный и прилизанный.
Еду. Вижу, таксист на меня поглядывает искоса. Изучает. Ну пусть, думаю. Мне сосредоточиться надо перед встречей, чтобы прилизанной прической в грязь не ударить. Но таксист, видимо, считав с моего лица достаточно, начал разговор:
– На работу?
– Ну да, можно так сказать.
– И не тяжело тебе там?
Я хотел было сказать, что мне не там тяжело, а здесь и дома – смотреть, как жена, собираясь в свой театр на репетицию, отпаривает замшевый пиджак, который на мне видели три поколения ее предшественниц. Но не сказал…
– Всяко бывает, – говорю.
Таксист, мужик за пятьдесят, коренастый и такой весь основательный от козырька кепки до массивного живота…
– Это понятно. – Таксист смотрит на меня иронично. Видимо, из-за врожденной наблюдательности или богатого жизненного опыта он про меня все понял. – Работа тяжелая…
И не успеваю я согласиться и рассказать, что в редакции «Аналогии преступлений» монтировал фильм трое суток без сна, как таксист добавляет:
– Конечно. По тебе видно. Ты парень русский, хороший. Тебя в этот улей только кабели таскать и возьмут. Я по лицу вижу.
– Интересно, – говорю я, – а кого возьмут?
– Ясное дело, своих. Или этих, с ориентацией, или евреев. Там вообще одни евреи на жирных должностях. Ведь вот, хочу тебе сказать, скользкий народ. Везде, где можно, своих пихают, а русский народ типа тебя притесняют, вот в чем парадокс…
Я вдруг разозлился.
– Знаете, – сказал, стараясь быть суровым, – вы это прекратите! Так нельзя! Нельзя вот так вот взять и походя целый народ назвать скользким! Это же мерзко! Гадко! Неправильно! Будете продолжать, я попрошу остановить и выйду.
Здесь я прибавил матерное слово, которое оказалось к месту и по воздействию перекрыло всю предыдущую речь.
– Ладно, – сказал таксист. И поправил кепку. – Может, ты и не кабели таскать допустим. Но как-то это не типично…
– А в кепке ездить в машине – это типично? – спросил я.
Мужик вдруг захохотал.
– Парадокс! – изрек он. – Может, она мне нравится. Кепка-то.
Доехали. Я расплатился и вышел. И не успел сделать два шага в сторону двадцатого подъезда, как услышал крик таксиста:
– Осторожнее там! Смотри, чтобы тебя не съели. Держи крепко честь русского мужика.
Я пожал плечами и пошел в улей.
* * *
В приемной главного меня встретила продюсерша, сидевшая за столом секретарши.
– Владимир Иванович сейчас будет, – сказала она. – Задерживается. Хотите чаю?
– Хочу, – говорю.
А про себя думаю: какое хорошее русское имя у главного. Сам Владимир, а папа Иван. И тут же вижу табличку. На дверях в его кабинет. «ИВАНОВ». Владимир Иванович Иванов. «Что бы ты сказал, мой темный таксист, обуреваемый самым низкопробным антисемитизмом, если бы увидел эту табличку?» – успеваю подумать я, когда сам обладатель русского имени и фамилии входит в приемную.
– Аааа! – басит он. – Рад, рад. Пойдемте, как следует побеседуем! Начинаем мы интереснейший документальный проект!
И вот мы с Ивановым В. И. проходим в его кабинет, где он усаживается за огромный, красивый, темного дерева стол, а я пристраиваюсь в удобное кресло для посетителей.
И первое, что я вижу на этом самом роскошном столе, – флажок, какие крепят на машины к послам. Или ставят на стол консулу.
Да, на столе стоит флаг.
И это бело-голубой флаг Израиля.
* * *
Домой я опять еду на такси. Таксист в этот раз тощий, с какими-то свалявшимися волосами и молчаливый.
Только в самом конце пути он вдруг спрашивает:
– А правда, что у вас там чуть ли не половина педики?
– Не знаю, – говорю я, а сам думаю о другом. – Возможно. Очень правдоподобная версия. Кто нас всех знает?
Таксист больше не мешает мне думать.
Думать о том, что, судя по всему, работу я не получу.
И о том, что замшевый пиджак вполне красивый, хоть и пообтерся на рукавах.
– Уезжаешь?
– Уезжаю.
– Чего ж ты, – спрашивают, – уезжаешь? Плохо, что ли, было жить?
– Хорошо жилось.
– А чего тогда?
– Иногда бывает рябина хорошая, но горькая…
Да, мне все здесь знакомо. Вся моя прошлая жизнь тут без остатка.
Куда я ни взгляну, а все что-нибудь помню. Хорошо жилось.
Так жилось, словно совсем маленький мальчишка, рябину по первому морозу жуешь.
Горько, а хорошо.
Вот она, рябина. Во дворе. И наш двухэтажный дом на восемь квартир. Наша квартира на первом этаже. Окна на улицу и окна во двор.
Рябина всегда была. И сейчас, летом, листьями шумит…
Старая. Хотели было спилить. Но дядя Коля из соседней квартиры напился пьяный и рабочим угрожал.
Они сказали:
– Мы все равно придем, только с милицией.
А он ответил, что ему безразлично.
Но не так, а матом. А тетя Вера из другой, соседней квартиры, сказала, что дядя Коля герой. Так и сказала:
– Герой ты, – сказала, – Коля. Не дал спилить.
А дядя Коля от этого стал пунцовым, напился и почему-то заплакал, и долго потом разговаривал сам с собой:
– Жизнь прошла. Прошла жизнь.
Улица тихая у нас. Машины едва проедут. Так, грузовик иногда.
Грузчики Вася и Петя коробки разгружали. И всякий другой товар. Вася и Петя похожи очень. Хотя один высокий, другой низкий. Один весь седой, а другой лысый. У одного нос такой приплюснутый, точно ему жена сковородой по морде дала. А у другого морковкой. Острый, как будто комариный.
Кричит мне однажды Вася или Петя, не разберешь:
– Иди сюда, чего угощу.
Подхожу, а он из поломанного картонного ящика пригоршню ирисок достал.
– Угощайся, – сказал, – бери. Мы не жадные.
– Спасибо, – отвечаю, – дядя… Только вот не знаю, как зовут вас. Петя или Вася?
– Да какая разница? – махнул он рукой. – Нас все путают. Грузчик, он и есть грузчик. Самая нужная профессия. Товар, понимаешь. Нужно сохранять, а не только доставка.
– Так вот, – говорю, – коробку-то повредили.
