Похоже, наступал конец тому, что казалось мне вечностью.
Я попробовал пошевелить пальцами ног. Успешно. Я лежал, распластанный, на больничной койке, закованные в гипс ноги – на подвесе, но все еще мои.
Я зажмурился, потом снова открыл глаза. Трижды.
Стены комнаты наконец обрели четкость.
Где я, черт побери?
И туманы медленно таяли, оставляя остатки того, что именовалось моими воспоминаниями. Ночи… сиделки… уколы. Стоило мне чуточку прийти в себя, всякий раз являлся кто-нибудь и всаживал мне дозу. Вот так вот. Да. Но теперь я хотя бы наполовину я. Значит, с этим пора кончать.
Вопрос, согласятся ли они.
Почему-то упорно думалось: вряд ли.
Природное неверие в чистоту любых человеческих побуждений, единожды придя, угнездилось в моей груди. Меня пичкали наркотиками – вдруг понял я. Без особых на то причин, судя по моему самочувствию, и, значит, нет причин менять распорядок, если за него им и платят. «Так что лучше сделай вид, что ты по-прежнему в отрубе», – сказал голос худшей и более мудрой части моей души.
Так я и поступил.
Медсестра заглянула минут через десять, а я, конечно, лежал себе и похрапывал. Она тут же удалилась.
Я к тому моменту кое-что сумел восстановить в памяти.
Смутно припоминалось, что я попал в аварию. Все, что после, – как в тумане; что было до нее – без понятия. Но я помнил, что сначала угодил в больницу, а уже потом сюда. Как так? Неизвестно.
Но мои ноги вроде восстановились. Достаточно, чтобы я смог стоять, хотя я и не помнил, сколько времени прошло после перелома – а вот сломаны они были, это я знал.
Попытался сесть. Оказалось непросто: тело как кисель. В окно из ночной темноты глазели звезды, нагие и яркие. Я подмигнул им и спустил ноги на пол.
Перед глазами все поплыло, однако вскоре в голове прояснилось, я встал, держась за спинку кровати, и сделал первый шаг.
Нормально. Ноги держат.
Так что теоретически я уже в состоянии отсюда выйти.
Я снова опустился на кровать, лег и задумался. Я весь взмок, меня бил озноб[1]. И небо в звездах-леденцах[2] и так далее.
Упадком пахнет в датском королевстве…[3]
Да, это точно была автокатастрофа. Черт знает что…
Приоткрылась дверь, впустив в палату поток света. Сквозь приспущенные веки я увидел, что это снова сестра со шприцем в руке.
Она приближалась к кровати, крупная такая бабища, темные волосы и мощные руки.
Когда она подошла, я сел.
– Добрый вечер! – сказал я.
– Ох! Добрый вечер, – ответила она.
– Когда меня выписывают? – спросил я.
– Об этом надо узнать у доктора.
– Ну так узнайте.
– Пожалуйста, закатайте рукав.
– Да нет, спасибо.
– Я должна сделать вам укол.
– Нет, не должны. Уколы мне не нужны.
– Боюсь, это доктору решать.
– Вот пусть он придет и сам скажет. А пока я категорически против.
– Но у меня четкие инструкции…
– Вот и Эйхман[4] тоже так говорил, а что вышло? – Я неспешно покачал головой.
– Хорошо, – вздохнула медсестра. – Мне придется доложить…
– Пожалуйста, докладывайте, – сказал я. – Заодно сообщите доктору, что я утром намерен выписаться.
– Нет, это невозможно! Вы ведь даже ходить еще не в состоянии! И у вас серьезные повреждения внутренних органов…
– Ладно, посмотрим, – кивнул я. – Спокойной ночи.
Она вылетела в коридор, ничего не ответив.
А я снова лег и стал думать. Похоже, я в какой-то частной клинике – значит, кто-то оплачивает всю эту музыку. Но кто? Никаких родственников я вспомнить не мог. Друзей тоже. Кто остается? Враги?
Я еще немного подумал.
Ничего не придумывалось.
Ни малейшей идеи насчет предполагаемого благодетеля.
Вдруг я вспомнил: моя машина летит под откос на горной дороге, падает в озеро… Это – все.
Я был…
От напряжения я снова весь покрылся испариной.
Я не знал, кто я.
Чтобы отвлечься, я сел и быстренько снял бинты. Под повязками все было в порядке, значит, правильно я от них избавился. Потом разбил гипс на правой ноге металлическим прутом, вынутым из спинки кровати. Мною овладело странное чувство: казалось, нужно как можно скорее отсюда смыться, нужно успеть сделать нечто важное.
Я проверил правую ногу. Нормально.
Разбил гипс и на левой ноге, встал, подошел к шкафу.
Никакой одежды.
В коридоре послышались шаги. Я снова лег, прикрыв простыней снятые бинты и куски гипса.
Дверь опять приоткрылась.
В палате вспыхнул яркий свет; на пороге высился здоровенный детина в белом халате, рука его касалась выключателя.
– Что вы тут удумали? Сестра на вас жалуется, – сказал он.
Притворяться спящим больше не имело смысла.
– Неужели? – спросил я. – И что же она говорит?
Детина некоторое время, наморщив лоб, обдумывал мой вопрос, потом строго произнес:
– Вам пора делать укол.
– Вы что, доктор?
– Нет, но делать уколы право имею.
– А я отказываюсь, – заявил я, – на что имею полное право. Что вы на это скажете?
– Что укол я вам все равно влеплю, – ответил здоровяк и двинулся к кровати. В руке он держал шприц, которого я раньше не заметил.
Это был исключительно подлый удар, дюйма на четыре ниже пояса. Детина рухнул на колени.
–..! – выдавил он некоторое время спустя.
– Подойдешь еще раз, – предупредил я, – увидишь, что будет.
– Ничего, мы с такими пациентами справляться приучены! – выдохнул он.
И я понял, что пришло время действовать.
– Где моя одежда? – спросил я.
–..! – повторил он.
– Тогда, пожалуй, придется позаимствовать твою. Раздевайся!
После третьего раза мне надоело. Я накинул простыню ему на голову и как следует врезал тем самым железным прутом, которым разбивал гипс.
Пара минут, и я весь одет в цвета Моби Дика[5] и ванильного мороженого[6]. Жуть.
Я запихнул этого типа в стенной шкаф и выглянул в затянутое решеткой окно. Старая Луна с Юной Луной на руках парила над грядою тополей, искрилась серебристая трава, ночь устало торговалась с солнцем. Где я находился – неясно. Вроде бы четвертый этаж, и внизу слева на земле отражался свет из окна где-то со второго этажа: там тоже кто-то не спал.
Так что я вышел в коридор и осмотрелся. Слева коридор упирался в стену с зарешеченным окном. Там были еще двери, по две с каждой стороны коридора – скорее всего, палаты вроде моей. Я дошел до окна и выглянул наружу. Снова трава, деревья и ночь – ничего нового. Я повернулся и зашагал в обратную сторону.
Двери, двери, двери, и ни лучика света изнутри. И тишина, только шарканье моих собственных шагов: позаимствованные ботинки были великоваты.
Часы, тоже позаимствованные у Смеющегося Мальчика[7], показывали пять пятьдесят четыре. Железный прут я заткнул за пояс под белым халатом; при ходьбе прут втыкался мне в бедро. На каждые двадцать футов под потолком приходилась одна лампочка ватт на сорок.
