Гольф популярен так потому, что это лучшая в мире игра, в которую можно играть плохо.
Алан Милн[1]
Гольф. Как шутят не слишком удачливые игроки в эту игру, ее назвали так потому, что другие ругательства уже были заняты. Я и правда знаком с парнем, который регулярно «выражается» этим словечком наряду с общеупотребительными «дьявол», «черт возьми» и «проклятье». Более изощренные наблюдатели склонны считать, что создатели гольфа страдали от острой формы дислексии[2]. Это и побуждало их выговаривать название новой игры задом наперед. Так нам недвусмысленно намекнули на то, что перекатывание мячика по траве чем-то похоже на телесное наказание[3].
Очевидно, что ни один из этих умников не встречался с моим отцом, Освальдом Лондоном Уиттом. Уж он-то никогда не сомневался в том, что гольф – не просто спорт или хобби. Это, как мне не раз доводилось слышать, целая жизнь. «Гольф – лучший из моих учителей, сынок, – сказал он мне как-то с торжественной серьезностью. – Гольф – это жизнь, а жизнь – это гольф».
В то время я понятия не имел, о чем он говорит, но видел, что отец не шутит. Сколько я его помню, слова эти определяли каждый его поступок. Если он не встречал посетителей в своем оформленном «под гольф» ресторане, то вы наверняка находили его на поле для гольфа, где-нибудь поблизости от него или перед экраном телевизора, за просмотром все той же игры. Гольф поглотил отца целиком и полностью: только он придавал смысл самой его жизни.
Как это свойственно многим родителям, Лондон всем сердцем надеялся на то, что его собственное увлечение станет центром и моей вселенной. Едва ли не с первых дней моего появления на свет он начал наряжать меня в костюмчики для гольфа, как будто крохотные жилетики, штанишки до колен и вязаные носочки способны были, как по волшебству, воспламенить во мне страстную любовь к этой игре. Я еще не вышел из младенческого возраста, а отец уже начал предсказывать мне будущее новой звезды гольфа. «Вот увидите, – не раз повторял он друзьям, – из парня вырастет второй Бобби Джонс![4] Моего сынишку ждет ошеломляющий успех!»
К сожалению, пытаясь передать своему единственному отпрыску эту всепоглощающую любовь к гольфу, отец не учел пары важных моментов. Его завышенные ожидания легли на меня тяжким бременем. Это давление оказалось таким сильным, что любая ошибка выбивала меня из колеи, едва ли не с самого начала обрекая на полный провал. Но куда важней было то, что мне не хватало чисто физических способностей. Каждый взмах клюшкой грозил окончиться не столько ударом по мячу, сколько по моей собственной голове. Если же я все-таки задевал эту чертову штуковину (мяч, а не голову), то лишь Господу было ведомо, куда она в итоге полетит. Да и с его стороны это было не более чем догадкой.
К тому моменту, когда мне исполнилось десять, Лондон уже успел насмотреться на мои неуклюжие попытки, и это заставило его поумерить свои ожидания. И все же он продолжал лелеять надежду, что в один прекрасный день я достигну подлинных вершин в его любимой игре. «Чуть больше практики, и парнишку будет не узнать! Он еще познает незабываемый, волшебный аромат успеха!» Однако весь мой успех сводился к нескольким удачным ударам, которые, как дешевый одеколон, не способны были заглушить зловоние моей природной бездарности.
На смену детской неопытности пришла подростковая неуклюжесть, и это лишь ухудшило ситуацию. Отцу ничего не оставалось, как признать, что его отпрыск никогда не преуспеет в гольфе. Это открытие серьезно осложнило наши и без того натянутые отношения. Лондон заявил, чтобы я забыл про гольф и сосредоточился на развитии тех способностей, которые еще могли у меня проявиться. Это стало серьезным ударом для подростка, который ужасно хотел угодить отцу. В то же время его слова лишь убедили меня в том, о чем я и без того догадывался: я навсегда останусь неудачником в глазах родителя из-за неумения блеснуть на поле для гольфа.
В ответ на обиду я еще больше отстранился от человека, благодаря которому появился на свет, ну а он и вовсе погрузился в свой обособленный мирок, состоящий из лунок и мячей. Мысленно я поклялся, что впредь и пальцем не прикоснусь к клюшке для гольфа, а главное – никогда не стану таким, как Лондон Уитт. Я готов был пойти на что угодно, лишь бы избежать судьбы своего отца.
В то время я еще не понимал, что судьба, как и пресловутые клюшки моего детства, подобна маятнику. Чем дальше мы пытаемся отшвырнуть ее, тем сильнее будет ответный удар. Мало-помалу, благодаря целой цепочке судьбоносных взмахов, я вынужден был признать безусловную правоту отца: гольф – это жизнь, а жизнь – это гольф, тогда как сами мы – игроки на поле. И каждый хочет только одного: как можно лучше закончить свой раунд.
Мое имя Огаста Уитт. Отец назвал меня в честь Национального гольф-клуба Огасты, где ежегодно проходит легендарный турнир «Мастерс». Но я избавился от этой «гольфоподобности», когда понял, насколько она мне не подходит. И только Лондон еще пытается называть меня этим именем. Для всех остальных я просто Огаст.
Если вы взываете к Богу прямо во время удара, умоляя улучшить ваши показатели, то используете тем самым «внешнее воздействие», обрекая себя, по правилам гольфа, на соответствующее наказание.
Генри Лонгхерст[5]
Кое-кто открыто морщится, услышав о том, что мы с женой обручились уже на третьем свидании, а месяцем позже и вовсе связали себя брачными узами. Многие недоуменно вскидывают брови, и на лице у них отчетливо читается: «Ну и идиоты! Разве можно узнать за столь короткое время человека, с которым собираешься провести всю жизнь?» Так мыслят в основном те, кто не способен распознать настоящую любовь, даже если она обрушится им прямо на голову. Мы с женой влюбились друг в друга едва ли не с первого взгляда, и даже время не смогло охладить наших чувств. И все же был в пору наших непродолжительных ухаживаний (если можно так назвать парочку совместных обедов да посещение боулинга) один крохотный вопросик, который – всплыви он вдруг во время разговора – вполне мог бы повлиять на готовность невесты выйти за меня замуж. Дети.
Прежде чем вы начнете строить догадки насчет моего характера, позвольте заверить, что у меня никогда не было проблем с чьими-либо детьми. Меня пугала сама мысль о том, что придется передать по наследству все свои недостатки. Что уж говорить об ответственности за воспитание и благополучие другого человеческого существа, которая безоговорочно ложится на твои плечи! Сам я вырос под опекой отца, которого уж точно нельзя было назвать заботливым. Так о каких родительских инстинктах могла идти речь? Я точно знал, что никогда не смогу стать хорошим отцом для своего ребенка.
