Взвыл ветер, стая воронов шумно взмахнула крыльями, под ногами задрожала земля – поезд Московского метрополитена начал движение на юг. Акияма Тору сжал губами тлеющую сигарету и лениво посмотрел в сторону ярко горящей красным «М». За годы жизни в Москве он так и не почувствовал, что город проникся к нему состраданием – даже шумный Токио в воспоминаниях выглядел более отзывчивым.
Сейчас он выдохнет дым, с клокочущим сердцем спустится в московское подземелье, займёт место на широкой платформе и даже не будет знать, чего на самом деле ждёт. Проблемы русских подростков казались Тору гораздо более серьёзными, чем его собственные. С малых лет ребята, которых он знал, зарабатывали себе на жизнь, в одиночку тянули учёбу и ворох личных проблем: к своим семнадцати успевали обзавестись романтическими отношениями и потерять их, иногда родить ребёнка или совершить несколько попыток самоубийства. И, если с последним в Японии дела обстояли ничуть не лучше, то первые пункты заставляли двадцатилетнего Тору чувствовать себя лишним. Снова.
Он сжал кулаки и приподнялся над скамейкой, туша сигарету о мусорный бак. Встать на ноги Тору не решился и, посмотрев на часы, с тяжёлым вдохом опустился на жёсткую поверхность. «Ты это перерастешь, всё наладится, будешь жить, как все». Тору послушно ждал, но с каждым годом, с каждой поездкой в метро и с каждой от и до выслушанной лекцией его вера в чужие слова неуклонно угасала.
«Не парься, – на сленговом русском, что иногда использовала его мать, – вспоминай беззаботное детство. Если раньше было хорошо, то и дальше будет. Слишком загоняешься по пустякам».
Тору не знал, насколько бессовестно считать дар жизни пустяком, поэтому послушно кивал и из года в год продолжал ждать чуда.
И чудеса случались. Как бы Тору ни упрямился в попытках не замечать очевидного, волшебство происходило каждый день, будто удерживая его от шага в пустоту. Собирать хрупкую надежду приходилось из мельчайших осколков побед и успехов, но ещё один прожитый день, месяц, год и десятилетие стоили приложенных усилий.
Тору глубоко вдохнул, поднял со скамейки рюкзак и, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не растерять настрой, поспешил к станции.
Пути назад не было. Он сам выбрал дорогу, не предполагающую отступления, и полз по ней, стараясь сохранять достоинство.
Мать говорила держаться за счастье прошлого? Тору приходилось с хирургической точностью студента-медика тупым скальпелем выковыривать из воспоминаний моменты радости. Повернуться лицом к минувшему, чтобы заставить себя идти: отголоски безвозвратно ушедшего детства светили золотистым лучом, указывающим путь к будущему.
Как же беззаботен он был во сне.
Акияме Тору было четыре года, когда он впервые увидел сон. Цветные образы являлись ему и раньше, но не могли привлечь внимание.
Этот сон Тору запомнил надолго: застилающее небо облако и парящая на его фоне бабочка с чёрными крыльями. Раньше он никогда не встречал бабочек такого окраса; все они были бледными или, наоборот, слишком пёстрыми, и сливались с цветами, из которых пили нектар. Тору часто приходилось чувствовать себя бабочкой: он, словно грязная кухонная тряпка, впитывал настроение родителей и друзей – становился вялым, радостным, сильным или подавленным. Гримасы на его лице менялись чаще, чем он успевал это осознать. Стоило ему сблизиться с кем-то из людей, как он тотчас же примерял на себя маску нового знакомого, от эмоций и интересов до походки и вкусовых пристрастий. В компании вегетарианцев Тору не притрагивался к мясу и, более того, не мог смотреть на него без жалости: обжаренная до хрустящей корочки вывернутая наизнанку тушка не вызывала в нём никакого аппетита. Однако дома с семьёй он с удовольствием заталкивал в себя морепродукты и мясные деликатесы. Это казалось ему естественным ходом вещей: выживает не сильнейший, выживает – наиболее приспособленный.
Тору вовсе не был эмоциональным ребёнком; из эмоций он испытывал лишь страх, который прошил его от макушки до пят и вертел тонкокостным детским тельцем по своему желанию. Тору мог провести у зеркала до часа свободного времени, разглядывая пробор чёрных волос: ему постоянно казалось, что он неумолимо лысеет, и, если в душе с головы падало больше пары волосинок, это оборачивалось для него настоящей трагедией. О своих переживаниях Тору не говорил ни матери, ни отцу.
Акияма Ясуо, отец Тору, был человеком, мало заинтересованным в проблемах своей семьи. Мужем и отцом – Тору чувствовал это с самого раннего детства – Ясуо был лишь номинально. Вряд ли он знал, когда его сын и жена празднуют дни рождения, какую еду они предпочитают есть по праздникам и насколько Тору боится болезней. Он предпочитал откупиться деньгами на месяц вперёд и снова увлечься своим животом – в детстве Тору был уверен, что когда-то рос в утробе отца.
Его мать, Анна Николаевна, наоборот, большую часть времени была чем-то взволнованна. Тору считал, что именно поэтому родители по-прежнему состояли в браке: тревога матери умело разбавляла приторность безразличия отца.
Несмотря на это, Тору, привыкший довольствоваться малым, чувствовал, что с семьёй ему повезло. Мать, не японка по крови, привносила в дом чувство лёгкости и непринуждённости – в чужих же домах Тору чувствовал себя неуютно: консервативные взгляды протягивались по комнатам натянутой струной, грозящейся вот-вот лопнуть и выцарапать гостям глаза. Тору ценил свободу и независимость матери, но в глубине души презирал отца. Он совершенно не понимал его мотивов и считал себя вправе презирать то, что было недоступным его восприятию.
Ссоры в их семье случались редко, и в эти моменты межнациональный брак трещал по швам: ругательства на трёх языках сотрясали стены, по комнатам летали ножи и посуда; тарелки раскалывались на маленькие кусочки – один из таких после бурного скандала Тору нашёл у себя в ноге. Это заставило родителей примириться и больше не переходить к рукоприкладству. На самого Тору никогда не поднимали руку. Ни отец, ни мать не могли даже подумать о том, чтобы физически навредить сыну, поэтому они делали это иначе, с каждым годом выбирая всё более изощрённые способы.
Со временем Тору стал сомневаться в своих способностях: мать так сильно о нём беспокоилась, что он стал считать себя совершенно беспомощным. Что мог сделать мужчина, навязчиво опекаемый женщиной? Казалось, даже отец не получал от неё столько внимания и ласки. Тору считал это делом больным и безнадёжным.
Позже больным и безнадёжным он стал считать себя. Тору больше не мог ощущать тело частью окружающего мира и не мог управиться с данной ему в аренду кожаной машиной – он с детства безусловно верил в реинкарнацию и был уверен, что оболочку рано или поздно придётся вернуть владельцу.
