«Дневник Августа Майера» – философский рассказ, основная мысль которого завуалирована сладостным и прекрасным воздухом пространства. Архитектура мыслей и чувств, что зарождаются в залитом весенним светом уголке души, оставляют след во временной материи, создают в ней проникнутый единством портрет человека.
Философские вопросы, что разгуливают по витиеватой тропе сознания, принимают облик предположений, способных изломить структуру мыслей, отчего недостаток чего-то небольшого, но существенного заполняет пустотой различаемую разумом форму существования.
Красота пространства способствует растворению и умиротворению личности, что находится в постоянном поиске ответа на тревожащие её душу вопросы о собственном предназначении и устойчивости того пространства, в котором заключено её существование.
Особую роль в произведении играет цветовая гамма пространства. Так, белый цвет, что находит своё отражение в молочных лепестках роз, пушистых облаках, символизирует чистоту и совершенство. Бежевый цвет, проникающий в льняные ткани одежд, олицетворяет мягкость и нежность. А цвет очаровательного василька, окрашивающий прелестный домик и бездну небесных волн, иллюстрирует глубину другого, неизведанного мира, стремление к идеалу и превращение личности, её ренессанс в иной форме тела.
Изнеженные, молочные, скромные и затуманивающие разум цвета способствуют должному раскрытию идеи произведения, её превосходству над изысканным пространством, что олицетворяет её особую значимость для понимания основный мысли рассказа.
Метаморфоз характеристик души, вкусов и предпочтений личности растекается по извилистому слогу произведения, наполняя его изяществом, способным вместить в себя особую философию духовного состояния человека.
Метафоричность жизни рассматривается с помощью прекрасных образов, что создают иллюзию понимания действительности, но вместе с тем её значимость для восприятия и воспитания собственной личности.
Весенний вечер сопровождал уходящее в неизвестность солнце сладким ароматом липы, которая неуверенно поселилась рядом с крупным дубом, величественно охраняющим спокойствие каждого жителя этого монументального здания, что с уважением и честью предоставляло свои покои важным и сановным людям. Мне порой казалось, что Санкт-Петербург не может относиться к почитателям пышных объятий, потому что город часто скрывал своё лицо туманом и пронизывающей влажностью. Его чистые слёзы, что сбегали с серого неба, нередко наводили тоску на старые улицы с изысканной архитектурой, беспечных и обременённых заботами прохожих, ступающих по благолепным улицам или уютным скверам, и даже на белоснежных чаек с коричневатыми шляпками на головах, которые завидно смотрели на гордых голубей, нашедших кусочек белого и свежего хлеба. Но в тот прелестный вечер случилось так, что город принял торжественный и церемониальный вид. Он расцвёл ласковым светом, тёплым и радушным солнцем, свежей, несколько малахитовой зеленью и нежным, приятным запахом цветов, высаженных многоречивой консьержкой.
Закончив играть новую партию на изнеженном в объятиях солнечных лучей фортепьяно, я повернул голову в противоположную сторону от большого окна, занавешенного бархатными шторами: на меня глядело худое лицо Генриха Константиновича и слегка улыбалось нелепыми морщинками. Голубые его глаза прятались за тонкими стёклами, скованными тяжёлой оправой, и отражали теплоту души, что существовала в искусно сложенном теле. Со стороны этот человек мог показаться достаточно серьёзным и грубым, потому как его уверенный голос в большинстве случаев заставлял слушать до конца каждую произнесённую фразу, что являлась слепком сознания педагога в данный момент времени. Вероятно, Генрих Константинович желал, чтобы его мысли, нашедшие отражение в связанных между собой словах, произвели определённое впечатление на слушателя, погрузив человека в атмосферу размышлений. Должен сказать, что мой педагог по фортепьяно был достаточно образованным, деловым и солидным человеком, хорошо знающим своё место в жизни и наслаждающимся каждым мгновением, проведённым в работе. Казалось бы, деловой гражданин должен носить идеально выглаженную накрахмаленную рубашку, заправленную в тёмные брюки с явно обозначенными стрелками, иметь на шее сдержанный галстук, часы, сковывающие грубым ремешком запястье и напоминающие о том, что свободное время подходит к концу, чёрные, вычищенные до блеска ботинки. Генрих Константинович, по правде говоря, считал это абсурдом, поэтому надевал костюмы только на какие-нибудь концерты, в особенности на музыкальные вечера, которые ему необыкновенно нравились. Небрежный ворот рубашки этого человека позволял мне судить о душевной простоте педагога и приземлённости, которая, к сожалению, есть не у каждой важной персоны. На тот момент Генрих Константинович занимался со мной почти два года, и, наверное, мне стоит сказать о том, что я действительно был счастлив знакомству с таким талантливым педагогом. Сам он играл на фортепьяно довольно редко, но так красиво, что даже чёрствая личность не могла оставаться равнодушной к звучанию музыкальных партий в его исполнении.
– Франц, это было превосходно, – похлопав меня по плечу, произнёс Генрих Константинович и посмотрел мне в глаза.
Я, конечно, нечасто видел его в подобном расположении духа, такое настроение сложно передать словами. Кажется, что ты становишься для человека самым необходимым условием существования. Ещё чуть-чуть, и он поделится с тобой самым сокровенным, откроет тебе самый таинственный уголок своей души, самый настоящий. Только смотря человеку в глаза, ты понимаешь всё его отношение к тебе, его честную любовь, правдивые чувства. Глаза человека для меня всегда являлись чем-то особенным. Взгляд Генриха Константиновича был для меня одним из самых искренних, я доверял ему и понимал, что вижу перед собой настоящего гения, человека, способного поддержать меня в сложной ситуации, научить искусству и всегда вдохновить на создание новых композиций. Генрих Константинович стал для меня настоящим другом, который любил философствовать о жизни, рассуждать о творчестве и о музыке, манящей его куда-то далеко, неизвестно куда, но не способной лгать и предавать.
– Спасибо, должно быть, я увлёкся прекрасным видом, потому произведение показалось вам осмысленным.
– В твоих словах блуждает правда, я и сам нередко черпаю вдохновение из окружающего меня пространства, – произнёс Генрих Константинович, небрежно поправив очки, съехавшие на кончик его прямого и значительного носа, что всегда казался мне довольно официальным элементом его неопределённого лица.
