Двенадцатого января 1914 года правительство Французской Республики назначило меня своим послом при царе Николае II. Сначала я уклонялся от этой чести по общеполитическим соображениям. Действительно, последние должности, которые я занимал по дипломатическому ведомству, ставили меня в наиболее благоприятное положение для наблюдения за игрой сил, коллективных и единоличных, которая скрыто предшествовала всемирному конфликту.
В течение пяти лет, с января 1907 года, я был французским послом в Софии. Мое продолжительное пребывание в центре балканских дел позволило мне измерить ту опасность, которую представляло собою для существующего в Европе порядка вещей сочетание четырех факторов, подготовлявшееся на моих глазах: ускорение падения Турции, территориальные вожделения Болгарии, романтическую манию величия царя Фердинанда и, в особенности, наконец, – честолюбивые замыслы Германии на Востоке. Из этого опыта я извлек всё, что было возможно в смысле поучительности и интереса, когда 25 января 1912 года господин Пуанкаре, который перед тем принял председательство в Совете министров и портфель министра иностранных дел, вызвал меня в Париж, чтобы доверить мне управление политическим отделом. Это было на следующий день после серьезного спора, который марокканский вопрос и агадирский инцидент возбудили между Германией и Францией.
Дурные впечатления, которые я привез из Софии, очень быстро определились и подтвердились. С каждым днем мне становилось все более очевидным, что возрастающая непримиримость германского министерства иностранных дел и его тайные интриги должны были неминуемо привести к грядущему конфликту.
Мои предположения показались правительству достаточно обоснованными, и оно сочло необходимым внимательно исследовать предполагаемый образ действия наших союзников. В течение мая 1912 года по вечерам происходили секретные совещания на набережной Орсе под председательством Пуанкаре, при участии военного министра Мильерана, морс кого министра Делькассе, начальника главного штаба армии генерала Жоффра, начальника морского главного штаба адмирала Обера и меня; следствием их явилось более тесное согласие между центральными государственными органами, на долю которых, в случае войны, должно было выпасть главное напряжение сил при обороне страны.
В продолжение следующих месяцев я несколько раз имел возможность исследовать в пределах совещательной роли, которую налагала на меня моя должность, нет ли возможности улучшить наши отношения с Германией, отнестись к ней с авансированным доверием, найти почву для разговоров с ней, поводы для совместных действий и для честного соглашения. Я думаю, что обладаю достаточно свободным умом, чтобы утверждать, что я приступал к этому изучению с полной объективностью. Но каждый раз я был принужден признать, что всякая снисходительность с нашей стороны была истолкована в Берлине как знак слабости, из которой императорское правительство пыталось тотчас же извлечь пользу, дабы вырвать у нас новую уступку; что германская дипломатия неуклонно преследовала обширный план гегемонии и что непреклонность ее намерений с каждым днем увеличивала опасности столкновения. Я же, сверх того, с огорчением должен был констатировать, что шумный пацифизм наших социалистов и партии, подчиненной Кайо, вел только к возбуждению высокомерия и жадности в Германии, позволяя ей думать, что ее приемы запугивания могут со временем нас подчинить и что французский народ готов лучше всё претерпеть, нежели прибегнуть к оружию.
При этих условиях 28 декабря 1913 года господин Думерг, председатель Совета министров и министр иностранных дел, предложил мне заменить в посольстве в Петербурге господина Делькассе, временные полномочия которого должны были кончиться. Благодаря его за доверие, я настоятельно просил его перенести свой выбор на другого дипломата; я выдвинул лишь один аргумент, который мне, однако, казался решающим:
– Общее положение Европы предвещает грядущий кризис. Под влиянием соображений, о которых я не имею права судить, республиканское большинство палаты всё более склоняется к численному и материальному уменьшению нашей армии; Франция рискует, таким образом, очутиться перед ужасной альтернативой: военная несостоятельность или национальное унижение. Идеи, которые одерживают верх в палате, и растущее влияние социалистической партии заставляют меня опасаться, чтобы правительство не вздумало тогда избрать национальное унижение или по крайней мере чтобы оно не было принуждено его принять. А отказ от франко-русского союза был бы, конечно, первым условием, которое нам навяжет Германия; к тому же существование этого союза не имело бы более никаких оснований, потому что его единственная цель – сопротивляться чрезмерным притязаниям Германии. Но, отрываясь от России, мы потеряли бы необходимую и незаменимую опору нашей политической независимости. Я, как посол, не хочу быть орудием этого злосчастного предприятия.
Думерг старался меня успокоить. Я тем не менее упорствовал в своих возражениях, которые, впрочем, отнюдь не были направлены против него, потому что я знал его твердый патриотизм и справедливость его суждений. Для большей ясности я позволил себе прибавить:
– Пока вы будете сохранять портфель министра иностранных дел, мне нечего бояться. Но я не могу забыть, что вашим коллегой и министром финансов является господин Кайо, который, может быть, завтра, вследствие самого ничтожного парламентского происшествия, придет вас заменить в этом самом кабинете, где мы сейчас находимся… Всего два года, как я заведую политическим отделом, и должен был служить уже при четырех министрах. Да, четыре министра иностранных дел за два года… Каковы-то будут ваши преемники?
Думерг самым сердечным тоном мне ответил:
– Я вижу, что вы упрямы, но надеюсь, что президент сумеет вас лучше убедить, чем я.
Дружба, начавшаяся еще в лицее Людовика Великого, связывала меня с Пуанкаре. Второго января 1914 года он пригласил меня в Елисейский дворец. Принял меня друг, но говорил со мной президент Республики. Он мне сказал, что Совет министров уже обсуждал мое назначение, что выбор Думерга утвержден; одним словом, что я должен согласиться. Его бодрый патриотизм, его высокое сознание общественного долга, ясная и убедительная логика его слов подсказали ему, сверх того, доводы, которые наиболее могли меня тронуть. Я согласился. Но заметил, что я принимаю поручение и высокую честь представлять Францию в России лишь для того, чтобы следовать там традиционной политике союза – как единственной, которая позволяет Франции преследовать свою мировую историческую миссию.
