Москва. Настоящее время.
Устало потираю глаза, закончив набирать текст на компьютере, линзы после многочасовой работы, кажется, готовы вот-вот прилипнуть к внутренней стороне век и буквально раздирают роговицу. Поспать бы, да работы так много, что мне остаётся лишь мечтать о том, как вечером я доберусь до своей подушки и усну. Муж, смотрящий на меня, как щенок лабрадора, постоянно твердит о детях, а я в ужасе представляю свою жизнь, лишённую последних крупиц сна, и втайне от него принимаю противозачаточные.
Распечатав документы для предстоящего допроса, складываю их, не скрепив в папку с делом, и, прижимая её к груди, изучаю своё отражение в зеркале. Лицо бледное, заострившееся из-за излишней худобы: работы так много, что порой у меня не хватает времени на перекус, что уж говорить о нормальном питании. Синяки под глазами, вызванные моим пятичасовым сном, свежести не прибавляют, да и голубая рубашка с погонами, украшающими мои плечи, никак не скрашивали облик, звездочки лишь вызывали ехидную улыбку – недавно меня повысили в звании и дали новую должность, а с ними забрали всё свободное время. Если бы коллеги, ранее занимавшие моё новое место, не сбежали, не справившись с напряжением, объёмом и сложностью, возможно, моё настроение было бы чуть лучше.
Пусть работа у меня и новая, но старые дела, скопившееся еще до моего перевода, кроме меня разгребать было некому. Я держала в руках очередное дело, которое мне необходимо довести до суда, но на пути к правосудию несомненно столкнусь с препятствиями, но справиться с ними мне скорее всего не помогут ни законы, ни погоны. Каждый раз расследуя преступления с минимальными шансами к раскрытию, я даю себе зарок, что это последнее, что я веду в органах, а потом непременно уйду на покой и устроюсь на любую другую работу, где из меня никто не будет пить кровь и сматывать нервы в клубок.
Следую по коридорам управления на автопилоте, встречая знакомые лица, киваю и иду дальше. Иногда кажется, что запас моих сил совсем на исходе, ещё чуть-чуть, и я просто хлопнусь в обморок, тут же прогоняю эти думы, понимая, что сама выбрала для себя такую жизнь.
С одной стороны, я испытывала дикий азарт, когда удавалось довести дело до конца, с другой, с каждым очередным годом работы в полиции у меня создавалось ощущение, что от моих действий ничего не зависит. Сильный всё равно останется на свободе, а слабого уберут.
Перед входом в кабинет начальника управления отмечаю, что спиной ко мне стоит мужчина, и что-то в его облике мне кажется смутно знакомым. Он ведёт диалог с адвокатом, с которым я имела неудовольствие пересекаться ранее, и когда тот замечает моё приближение, его собеседник оборачивается ко мне, а мои пальцы конвульсивно разжимаются и папка с делом, которую я, казалось, так крепко держала секунду назад, падает на пол, рассыпая в хаотичном порядке листы прямо под их ноги.
– Что же Вы, Ульяна Владиславовна, документы разбрасываете, – раздаётся голос Богдана, отдавая болью по моим натянутым от напряжения нервам. Он подтягивает свои идеально сидящие брюки, облепляющие его спортивные ноги, и присаживается на корточки, помогая мне собирать бумажные листы. Я не в силах взглянуть ему в лицо, вообще ничего не вижу, всё плывет перед глазами, мои руки позорно дрожат, тремор не даёт ухватиться за лист и вложить его обратно в папку.
– Что ты тут делаешь? – задаю вопрос, и кажется, мой голос дрожит не меньше.
Тянусь к очередному листу, но он только мнётся, и я уже в отчаянии думаю о том, чтобы просто собрать этот ворох листов в одну кучу, когда Богдан сжимает мою кисть, останавливая дрожь, из-за чего я вынуждена взглянуть в глаза человека, которого по моей вине приговорили к пятнадцати годам лишения свободы.
Около двенадцати лет назад
город N, европейская часть России
Спешу домой, быстрыми шагами перебирая дорогу, укутанная, словно матрёшка, в многослойную одежду, с натянутым до самых глаз шарфом. Пары закончились поздно, голова от вложенной в неё преподавателями информации просто трещала, но надо было ещё подготовиться к завтрашним семинарам, только для начала согреться и поужинать.
Из-за шума ветра, шапки и капюшона, накинутого на голову, не услышала шаги позади себя, поэтому толчок в спину стал для меня неожиданностью. Первая мысль: дурацкая шутка кого-то из знакомых. Но когда на асфальт полетела моя вязаная шапочка, а с плеча сорвали сумку, стало очевидно, что скоро мне придётся познакомиться на деле с несколькими статьями Уголовного кодекса, которые я бы предпочла оставить в границах подготовки к экзаменам.
Подняла быстро шапку, прижала к груди, обозревая совсем незнакомые лица, ощущая, как тревожно, словно у испуганного зайца, бьётся внутри моё сердце. Они окружили меня, и я, не смея двинуться с места, верчу головой. Двор освещает тусклый свет фонаря и ни единой живой души рядом, только свист ветра и жалящие кожу снежинки.
– Смотрите, какой снеговик нам достался, – рассматривая меня, обращается к своим товарищам тощий как жердь парень, очевидно имея в виду меня, и принимается рыться в моей несчастной сумке. В ней только половинка шоколадки, сосиска в тесте, шкурка от банана, бальзам для губ и сто рублей на дорогу – одним словом поживиться им нечем, да и не выгляжу я как девушка, у которой можно что-то украсть.
– Что вам от меня надо? – спрашиваю, думая, когда будет уместно сказать, что мой папа – подполковник милиции и, если он узнает об их обращении с его дражайшей доченькой, разорвёт на куски. Если не посчитает, что я сама в этом виновата, конечно.
Кто-то пинает меня, и я, теряя равновесие, падаю прямо к ногам Жерди, чувствуя, как к глазам подбираются слёзы. Пуховик длинный, тяжёлый, я путаюсь в нём при попытке встать, но подо мной лёд, и я просто плюхаюсь на задницу, когда в очередной раз неудачно пробую подняться. Несмотря на мороз, на лбу выступает испарина, меня пробирает жар от страха, а холодный лёд и снег под пальцами царапают ладони.
– В сумке у тебя ничего интересного нет, – неожиданно помогая подняться, дёргая за капюшон пуховика, признаёт Жердь, понуждая меня взяться за впившийся в горло ворот, – может, под пуховичком найдём что-то. Согреемся сами и тебя согреем.
Я в ужасе отшатываюсь от него, распахивая широко глаза, не веря, что ситуация может принять настолько опасный оборот.
– Мой папа… мой папа… – бормочу я от страха себе под нос, они даже не слышат мой лепет, пока Жердь продолжает унижать меня описанием своих планов. Он озвучивает очередную похабную шутку, которая кажется очень смешной его друзьям, и они все вместе начинают смеяться, и этот звук куда больше похож на блеянье ослиного стада. Их оскорбления меня не задевают, я судорожно думаю лишь о том, как бы убраться сейчас отсюда.
