В нашем захолустье никогда ничего не случается. Может быть, когда-то много столетий назад, здесь промчалось вооружённое до зубов татарское войско, а на поле за деревней разыгралась кровопролитная битва. Наука об этом ничего не знает. Хотя у нас и любят поговаривать о храбрых русах, одержавших блистательную победу над вероломными захватчиками. Смуты и революции начала двадцатого века прошли для жителей почти незамеченными. Уклад их жизни, что при царе, что при новой власти остался неизменным. Единственным значимым и исторически подтверждённым участием деревни в жизни государства стала Великая Отечественная война, оставившая после себя память в рассказах вернувшихся с фронта, бережно хранимых в ящиках и сундуках пожелтевших от времени похоронок и зачитанных до дыр треугольных писем. Рядом с деревенским клубом в усыпанном цветами скверике – треугольный памятник с красной звездой на вершине, а в ближайшем лесу – глубокая яма с поблескивающей на дне водой. Она называлась просто Воронка. Именно так, с большой буквы, подчёркивающей то огромное значение, придававшееся ей старшим поколением, начиная примерно с года сорок пятого.
Впервые я услышала о Воронке в первом классе. Стоял ясный майский день, ярко светило солнце, а Ирина Александровна рассказывала о войне и Дне Победы. Она говорила о том, как уходили на фронт мужчины, как тяжело пришлось оставшимся женщинам и детям и как однажды в лесу немецкий самолёт сбросил огромную бомбу. Поступок лётчика объясняли тем, что он отчего-то не смог сбросить её на город, а садиться с ней было опасно. До сих пор не знаю, насколько правдива эта история, но тогда будучи семилетней девочкой я полностью в неё поверила. Что ж, каждый народ имеет свои мифы. Почему бы и такому маленькому обществу, как нашей деревне, не выдумать своих.
Каждый год накануне девятого мая к Воронке водят школьников, рассказывая одну и тоже историю о немецком лётчике и его лишней бомбе. Сегодня двадцать лет спустя я веду к ней своих учеников. Рядом со мной Иришка, Ирина Васильевна. Стучит низкими каблучками по пыльной тропинке, вздыхает, подворачивая ноги на глубоких выбоинах.
– Ну, вот кому это нужно, Груня? – причитает она, хватая меня за руку. – Неужели в это до сих пор кто-то верит!
Я не верю. Но знаю, что идти к ней надо. Трудно объяснить, зачем. Просто надо проснуться майским утром, идти по пыльной тропинке, пробираться через лесные завалы, чтобы постоять пару минут у заполненной водой ямы, а после медленно вернуться домой, надеясь, что сумел приобщиться к далёкому и страшному событию, перевернувшему жизнь целой страны.
– Ну и чё? – Стёпка Михеев заглядывает в яму. – Ничё особенного.
– Ужас какой! – восклицает Любочка Трушина. Стёпка кидает на неё презрительный взгляд и смеётся. Остальные вежливо-равнодушны, вздыхают, хотят поскорее уйти. Хочется воскликнуть о лени и ограниченности нынешнего поколения, но тут же вспоминается собственное детство и мы сами, вежливо-равнодушные, ограниченно образованные, точно так же попрекаемые учителями. Ничего не меняется.
– Аграфена Аркадьевна! – раздаётся чей-то тонкий голосок. – А когда мы обратно пойдём?
Луша Мишина. Я улыбаюсь.
– Сейчас пойдём.
Иришка шикает и начинает рассказывать о том, как появилась Воронка, а я смотрю на Лушу и вспоминаю бабушку, окрестившую меня таким странным именем. Много лет назад подобное имя было редкостью, а сегодня вокруг полно Луш, Ульян, Фёкл, Серафимов, Богданов и прочих детей, названных модными нынче именами.
Я слушаю неторопливую иришкину речь и думаю о том, как же далеко всё то, что произошло много лет назад, от нас живущих в двадцать первом веке. Что нам страдания людей прошлого, уже недоступного века? Мы можем их понять, но прочувствовать до конца никогда не сможем. Дело не в наших бесчувственности или невежестве. Просто, чем дальше мы уходим, тем тише звучат в наших душах отзвуки прошлого, как долгое исчезающее с годами эхо.
Моя история будет не о войне. Сегодня, вглядываясь в равнодушные лица ребят, я вспоминаю о своём детстве, о людях, что жили на соседней улице, обо всех ушедших и невозвратимых годах, чувствах и переживаниях, что волновали меня когда-то. Хочется удержать их, запереть в книге, чтобы иногда в тишине, перелистывать её страницы.
Много лет назад росло в нашей деревеньке, на самой её окраине удивительное дерево. Из толстого необъятного пня тянулись ввысь сразу пять тополей. Прабабушка Аня утверждала, что росло оно здесь ещё во времена её молодости, а стало быть пережило революцию, гражданскую и Великую Отечественную войны. Этот суждение о возрасте тополей сразу же было занесено нами в разряд тех небылиц, которыми так любила потчевать окружающих наша любимая старушка.
Даром приукрашать действительность обладало всё старшее поколение нашей семьи. Старший брат прабабушки Яков был знаком со всеми руководителями страны, в молодости входил в тайную организацию «Неуловимые мстители», воевал вместе с Леонидом Ильичем Брежневым и удил рыбу с самим Горбачевым, завернувшим в деревню по пути в Москву. Если удивленный собеседник интересовался, где же можно было удить рыбу, ведь кроме чахлой ниже колена Малиновки в деревне нет больше ни реки ни озера, прадедушка смертельно обижался и заявлял, что это сейчас здесь нет никакой речки, а тогда была, широкая и полноводная да такая, что даже пароходы ходили. А потом взяла и высохла в одно лето. И вообще, не перечь старшим, они здесь всю жизнь живут, а не приезжают раз в год поваляться кверху пузом.
Прабабушка Аня не обижалась, а терпеливо объясняла, что тополя и живут так долго, потому что растут из одного пня, потому что корни общие и отсылала к ещё одному своему брату: «Вон у Середняка спроси!»
За всю свою жизнь я не разу не слышала, чтобы кого-нибудь из братьев и сестёр Беловых называли по имени. Был Старшой (Яков), Середняк (Георгий), Младшой (Иван) да две сестры – Нюта большая и Нюта маленькая, звали которых впрочем по-разному: старшую – Анной, младшую – Натальей.
Середняк пользовался в семье большим уважением. Он единственный получил высшее образование. Иван и Нюта маленькая имели за плечами восьмилетку, старшие же не умели ни читать ни писать.
Середняк любил философские рассуждения, но был настолько косноязычен, что не умел правильно выразить пришедшую на ум мысль, а только поднимал вверх высохшую старческую руку и поочередно загибал пальцы: Старшой, Нюта большая, я, Младшой, Нюта маленькая. А потом демонстрировал кулак всем присутствующим.
