Алеша Востриков прокладывал себе путь сквозь толпу на Красной площади, пробираясь к Лобному месту. Стоял пронзительно студеный день 15 марта 1718 года от Рождества Христова.
Для своих тринадцати лет Алеша не вышел ростом – и сам это знал. Но, будь он рослым – или хотя бы плечистым, – разве сгодился бы он для того кунштюка, который они проделывали дуэтом с мэтром Корнелем, его учителем? А сейчас обнаружилось и еще одно преимущество Алешиной малорослости и юркости: даже самая плотная толпа не могла составить для него преграду.
Хотя к самому началу казни он все-таки опоздал – поскольку сперва должен был зайти в храм при монастыре Николы Старого, что располагался неподалеку от Кремля. Казнь началась в три часа дня, а когда Алеша добрался до Красной площади, часы на Спасской башне показывали уже половину четвертого. Оттого он и спешил теперь – иначе мог не увидеть главного. Того, из-за чего он полез в этот адский мороз на поливаемую кровью Красную площадь.
– Да куда ж ты прешь, сучий выкормыш! – заорала на Алешу румяная мордастая баба, которой он по нечаянности с размаху наступил на ногу. – Вот сейчас поймаю – уши тебе…
Но он, не слушая её, уже снова ввинтился в людскую стену.
– А, говорят, Глебов этот, – услышал он густой, как у дьякона, голос откуда-то справа, – был к царице Евдокии самим её духовным отцом подослан!
– Да какая она тебе царица! – возмутился другой мужик, тоже – для Алеши невидимый. – Она ж постриг приняла в Суздале! И стала – инокиня Елена.
Дьякон что-то ответил на это, однако Алеша не разобрал его слов. И не только потому, что отдалялся от этих двоих. В лицо ему ударил, словно подмокший ремень, такой плотный запах крови, что Алеша покачнулся. И поразился тому, что этой ядреной железистой вони не замечали мужики и бабы, между локтями и боками которых он пролезал.
«Притерпелись, должно быть, – пришла ему мысль; но тут же её сменила другая: – Да нет, ради этого они сюда и пришли!»
Он запрокинул голову, посмотрел на лица заполонивших площадь горожан. Лица эти отображали разное: испуг, брезгливость, жалостливость, у некоторых – даже злость. Но единое, подавляющее чувство довлело над всем этим: неуемное, жадное, голодное любопытство.
Алеша опустил глаза и снова стал продираться вперед.
«Эдак я опоздаю вконец! – в отчаянии думал он. – И зачем тогда я вообще сюда пришел? Я же дал себе слово: отомстить. Но как я смогу отомстить, если не найду его?»
Однако – он не опоздал.
Когда он выбрался к высокому дощатому помосту, подле которого запах крови сделался совсем уж непереносимым, палач надсадно ухнул и отсек очередную голову. А второй заплечных дел мастер, помогавший ему, подхватил её с лобного места за кучерявые волосы и воздел вверх на погляд собравшимся.
Алеша знал, кто был этот казненный: Федор Журавский, певчий царевны Марьи Алексеевны. Выпученные глаза Федора, на вид –совершенно живые, будто впились в лица зевак. И некоторые под этим взглядом мертвеца даже попятились.
Вот из-за этого-то людского движения в поле зрения Алеши и попал человек, на кого он глядеть совсем не собирался. И даже напоминал сам себе, покуда бежал к площади: «Только на майора не смотри – хватит с тебя и прочих грехов!»
Но сейчас, когда Алеша увидал майора Степана Глебова – саженях в десяти от себя, – отвести от него взгляд он уже не мог.
Этот рослый, крепкий телом мужчина скорчился теперь, насаженный на длиннющий кол – так что ноги его оказались аршинах в трех от земли. И на этих ногах темнели сапоги, подбитые мехом. Да что там – сапоги! На голову майору нахлобучили шапку-малахай, а прямо поверх его голого тела напялили соболью шубу, явно – его собственную.
Алеша против воли сделал шажок вперед – никак не мог поверить в то, что и вправду видит всё это. И тут же какой-то доброхот из толпы, приметивший, куда Алеша глядит, с большой охотой пояснил:
– Сие по указанию самого государя сделано! Сказано было: дабы супостат не скончался слишком скоро – от мороза, – надобно его одеть потеплее.
И говоривший – щуплый мужичонка – ткнул кривоватым пальцем куда-то вбок.
Алеша поглядел в ту сторону – и на минуточку позабыл, зачем он явился сюда.
На небольшом отдалении от эшафота стояла просторная немецкая карета со стеклянными дверцами, отделенная от толпы цепью солдат в сине-красных преображенских мундирах. Карета, запряженная шестеркой гнедых лошадей и с печной трубой, из которой валил дым. А обок от неё пристроились выстланные сеном сани, в которых двое преображенцев держали почти на весу какую-то немолодую бабу, облаченную во всё черное. Странно, но держали они её не только за руки, но и за голову. А один солдат растягивал ей веки, сохраняя её глаза открытыми.
«Да ведь это – царица Евдокия, в иночестве – Елена! – Алешу будто кипятком обварило от этой мысли. – Её сюда привезли, чтобы она смотрела на муки своего полюбовника – Глебова Степана. Оттого и глаза ей закрыть не дозволяют!»
И тут же за стеклянной дверцей кареты промелькнуло лицо: круглое, дерганое, с вздыбленными усами, с большими, чуть навыкате, глазами. Государь Петр Алексеевич, никогда не любивший Москву, соизволил пожаловать сюда в лютый мороз. Свою отвергнутую жену он явно не любил куда сильнее, чем Первопрестольный град.
Алеша опустил взгляд к брусчатке площади – заплеванной подсолнуховыми семечками, перепачканной кровавыми брызгами. И стал пробираться в противоположную от кареты и возка сторону – туда, где раззявливали глаза и рты отрубленные человеческие головы, насаженные на пики. Однако ему долго не удавалось обнаружить то, ради чего он отважился прийти сюда в этот страшный день. Алеша нашел искомое лишь тогда, когда подобрался почти вплотную к тем жутким пикам.
На одну из них уже успели насадить голову Федора Журавского. Но – царевнин певчий явно мог бы почитать себя счастливчиком в сравнении с господином Глебовым. Пожалуй что, они все могли бы почитать себя таковыми рядом с ним: и казненные, и те, кого должны были сегодня прилюдно истязать кнутами. До Алеши уже доносились истошные вопли одного из этих несчастных – вперебивку с хлесткими, смачными ударами.
«Неспроста мэтр сотворил над собой такое – знал, что не сдюжит», – с черной тоской в сердце подумал Алеша.
И тут же, словно мысль его обрела зримый образ, он увидел голову своего учителя – посиневшую почти до черноты, с запекшейся кровавой коркой вокруг рта, насаженную на одну из пик.
