На Манго-стрит мы жили не всегда. До нее был третий этаж дома на Люмис-стрит, а перед ней – Келер-стрит. Еще раньше мы обитали на Паулина-стрит, а что было до нее – я уже не помню. Но помню, что мы много переезжали. Каждый новый переезд означал лишь одно – нас снова стало больше. Когда мы, наконец, добрались до Манго-стрит, наша семья уже состояла из шести человек – Мамы, Папы, Карлоса, Кики, моей сестры Нэнни и меня.
Дом на Манго-стрит принадлежит только нам. Не нужно платить за аренду, или делить сад с соседями, или вести себя слишком тихо, только чтобы домовладелец рассерженно не заколотил метлой по потолку. Несмотря на это, дом не оправдал наших ожиданий.
С квартиры на Люмис-стрит мы съезжали в большой спешке. Прорвало трубы, и домовладелец не стал их чинить – дом все равно был слишком старым. Мы пользовались соседской уборной и таскали воду в пустых баллонах из-под молока. Пришлось делать ноги. Вот почему Мама и Папа искали новое жилье, и вот почему мы переехали в дом на Манго-стрит – далеко-далеко, на другой конец города.
Родители всегда говорили, что однажды мы заживем в своем доме. Настоящем доме, нашем навсегда, из которого не нужно уезжать. И что в нашем доме будут большие работающие трубы со свежей водой, настоящие лестницы, только наши, как в домах, что показывают по телевизору, а не те, что приходилось постоянно делить с соседями по коридору. Подвал и минимум три ванные комнаты, чтобы мыться в любое время, не предупреждая остальных. Мы мечтали о белом доме, окруженном деревьями и садом с травой, которая не пряталась бы за забором. Таким дом описывал Папа, держа в руках лотерейный билет, и именно таким был дом, о котором Мама рассказывала нам перед сном.
Но дом на Манго-стрит оказался совершенно другим. Он маленький, красный, с низкими ступеньками у входа и окнами, узкими настолько, что кажется, будто они задерживают дыхание. Кирпичи разваливаются на кусочки, а дверь распухла так, что приходится толкать ее изо всех сил, чтобы войти внутрь. Сада нет и в помине – только четыре тощих вяза, посаженных вдоль тротуара. За домом есть небольшой гараж для несуществующей у нас пока машины и скромный клочок земли, который кажется совсем крошечным из-за зданий, находящихся рядом. Внутри дома имеется лестница, точь-в-точь такая же, какой мы пользовались с соседями, и лишь одна ванная. Каждому из нас нужно делить комнату с кем-то: Маме с Папой, Карлосу с Кики, а мне – с Нэнни.
Однажды, когда мы еще жили на Люмис-стрит, мимо нашего дома проходила одна из монахинь, работавших в моей школе. Я играла на переднем дворе. Прачечная наверху была наглухо заколочена – ее ограбили два дня назад, и хозяин написал поверх досок жирное ДА МЫ ОТКРЫТЫ, чтобы не растерять клиентов.
– Где ты живешь? – спросила монахиня.
– Там, – ответила я, указав на третий этаж.
– Ты живешь там?
Там. Мне пришлось посмотреть туда, куда смотрела она: третий этаж, облезлые стены, старательно закрытые деревянными брусьями окна – лишь бы не вывалились. Ты живешь там? Тон, с которым она это сказала, заставил меня почувствовать себя никем. Там. Я жила там. Я кивнула.
Тогда я поняла, что мне нужен свой дом. Настоящий дом. Дом, на который я могу указать. Но это не то. Дом на Манго-стрит – не то. Это временно, говорит Мама. Временно, поддакивает Папа. Но я-то знаю, как обычно решаются такие дела.
У всех в нашей семье разные волосы. Папины похожи на старую метелку – так и торчат по сторонам. Мои – непослушные. Их не приструнишь ни заколкой, ни лентой. Волосы Карлоса густые и длинные, ему даже не надо их расчесывать. Волосы Нэнни жидкие – так и норовят ускользнуть из рук. А волосы Кики, самого младшего из нас, мягкие, как пух.
Но волосы моей матери похожи на бантики, на крошечные крендельки – кудрявые и красивые, потому что она использует маленькие бигуди; в ее волосы приятно уткнуться носом, когда она обнимает тебя, и ты чувствуешь себя в безопасности; их запах напоминает аромат свежего хлеба – он такой же теплый; запах, который сливается с ее кожей, когда она чуть двигается, чтобы уступить тебе место в кровати, и ты спишь рядом с ней, слушая, как о подоконник стучит дождь и как громко храпит Папа. Его храп, дождь и волосы Мамы – все пахнет хлебом.
Мальчики и девочки живут в разных мирах. У каждого своя вселенная. Например, мои братья. Они могут сколько угодно разговаривать со мной и с Нэнни. Но стоит им выйти из дома, как беседовать с девочками становится нельзя. Карлос и Кики – лучшие друзья. Но не наши друзья.
Нэнни еще слишком мала, чтобы с ней дружить. Она всего лишь моя сестра, и в этом никто не виноват. Сестер не выбирают, ты просто получаешь их, и иногда они похожи на Нэнни.
Она не может играть с детьми из семейства Варгас, не то нахватается от них плохого. И поскольку она младше, я отвечаю за нее.
Однажды у меня появится лучшая подруга. Подруга, которой я смогу рассказать все секреты. Подруга, которая без пояснений поймет любую мою шутку. Но до этого дня я – болтающийся красный шарик, который привязали к столбу.
На английском мое имя означает «надежда». На испанском – просто слишком много букв. Оно означает и печаль, и ожидание. Оно чем-то напоминает цифру девять – такое же изогнутое и подозрительное. Или мексиканскую музыку – песни, больше похожие на плач. Отец слушает их воскресными утрами, когда бреется.
Это имя когда-то принадлежало моей прабабушке, а теперь принадлежит мне. Как и я, прабабушка родилась в год лошади по китайскому календарю – считается, что такие женщины приносят несчастье. Но я думаю, эту ложь придумали китайцы, потому что они, как и мексиканцы, не любят сильных женщин.
Моя прабабушка. Мне бы хотелось узнать ее, эту сильную женщину, родившуюся в год лошади. Настолько сильную, что она отказывалась выходить замуж. Ровно до тех пор, пока мой прадедушка не накинул ей на голову мешок и не увез ее. Вот так просто, как если бы она была не человеком, а какой-нибудь красивой люстрой.
Говорят, она никогда не простила его. Как и многие женщины, она всю жизнь просиживала свою грусть у окна. Иногда я думаю – довольствовалась ли она тем, что имела, или сожалела о том, как многого не сделала? Эсперанса. Я унаследовала ее имя, но я не хочу унаследовать ее место у окна.
В школе говорят, что мое имя смешное, будто бы его слоги сделаны из жестяной стружки и царапают небо. Но на испанском оно звучит мягче, как серебро, и не так жестко, как имя моей сестры – Магдалена. Оно уродливей моего. Но дома Магдалена превращается в Нэнни. А я – всегда Эсперанса.
Мне бы хотелось креститься под новым именем. Именем, которое больше похоже на меня – ту меня, которую никто не видит. Лисандра, или Мартиза, или Зезе Икс вместо Эсперансы. Да. Что-нибудь похожее на Зезе Икс вполне сойдет.
