Лёшка вновь сидел за столом и вспоминал, как полгода назад выйдя из тюрьмы, беседовал с матерью. Сначала она долго молчала, поджав тонкие губы, тревожно глядела на него, словно боялась заново потерять сына. Алексей много курил, сильно кашлял. Мельком взглянув на мать, он сказал грубым охрипшим голосом:
– Ты что? Вернулся ведь. Забудь…
– Куда теперь? – робко спросила Валентина Никитична, чувствуя, как начинает терять силы, уж слишком долго держала себя в напряжении.
– Не знаю. Может назад, сантехником…
– Отдохни немного, – с трудом сдерживая слёзы, проговорила она. – Приглядись к нашей жизни.
Алексей поднялся, прошёл по комнате, низко опустив бритую голову. Посмотрел на пожелтевшие от табака ногти.
– Я уже пригляделся, – пробурчал он. – Два года… Многие за спекуляцию по пять лет… А теперь, вон… На каждом углу торгуют…
– Всё меняется, Лёшенька! Ты уж на людей—то шибко не серчай. Времена нынче другие. Люди не виноваты. Дружок твой, Алька, с толку тебя сбил. Зачем тебе понадобилось в чужую квартиру лезть? Добра не нажил. Жизнь искалечил…
– Проехали уже… Что было, того не вернёшь. Новую жизнь начну.
– Ох, сможешь ли? – усомнилась мать. – Жениться тебе надо. Семью бы завёл. Я бы внучат нянчила.
– Кто ж за меня пойдёт? – огрызнулся Лёшка. – По улице иду, народ в стороны шарахается. Ничего. Я там времени зря не терял. Кое—чему надоумили. Голодать не будем…
– Боюсь я, сынок. Один ты у меня остался.
Валентина Никитична почти выкрикнула эти слова и, вдруг, её резкий голос перешёл в какое—то захлёбывающее рыдание.
– Ну, хватит канючить, – озлобился Лёшка. – Без тебя тошно…
– Прости, сынок, не каменная. Душа болит… – утирая слёзы краем кухонного полотенца, сказала она и тут же добавила: – Сходил бы к брату на могилку. Помянул бы…
Алексей сразу остыл, помрачнел.
– Кто Сашку порешил? – спросил он, разливая по рюмкам спиртное. – В прокуратуре что сказали?
– А что они скажут, Лешенька? Ничего не сказали. Твердят, что пьяный он, с электрички выпал. Сама на опознание ходила. Следователь спросил, смогу ли выдержать, если он сына покажет? А я ничего, выдержала… Головку—то ему здорово покалечило. Половину лица, как бритвой… Да я мать… Сразу признала Сашеньку. Я ведь каждую родинку на вашем теле знаю. Ох, горюшко, горюшко… За что мне участь такая?
Лёшка впервые с сожалением посмотрел на мать. Она заметно постарела и теперь выглядела намного старше своих лет. Лицо, когда—то чистое, нежное, теперь вдоль и поперёк было испещрено морщинами. Глаза потеряли былой блеск и, даже когда она улыбалась, всё равно оставались печальными. От пышных каштановых волос осталась лишь жидкая поседевшая прядь.
Валентина Никитична положила полотенце на спинку стула, потом взяла рюмку.
– Давай помянем старшенького, – взволнованно предложила она. – Земля ему пухом.
Алексей выпил, подал матери кусочек солёного огурца.
– Раньше, помню, ни грамма в рот не брала, – проговорил он, заметив как, поморщившись, она поставила на стол пустую рюмку.
– Горюшко, сынок, заставляет. Горит всё внутри. За Саньку обидно, да за тебя, непутёвого, постоянно тревожусь.
– За меня будь спокойна. Выкручусь… Баланду больше жрать не буду…
– Чужой ты стал, Лешенька. Затравленным волком смотришь. Слова какие—то непонятные говоришь. Маленький—то, ласковый был. Прибежишь, бывало, из школы, сядешь рядышком, обо всех бедах и радостях расскажешь. Теперь слова доброго из тебя не вытянешь, словно худое что удумал.
Алексей окинул её разящим взглядом.
– В тюрьме не на курорте, – пробасил он. – Там свои законы!
– Вот я и говорю, что чужим ты стал, – повторила Валентина Никитична.
– Ерунду мелешь! – огрызнулся Алексей.
Он выпил ещё водки, а затем, неожиданно спокойно, даже ласково произнёс:
– Пойду, мама, пройдусь по городу.
– Опять к Люське что—ли? Так ведь она замуж вышла.
– Развелась уже! – с лёгким оттенком нетерпения ответил Лёшка. – Приезжала… Рассказывала…
– К тебе или к Алику? – настойчиво переспросила мать.
– К обоим! Твоё какое дело?! – почти выкрикнул он. – Люблю я её…
– Неправильно это, сынок. Не по—людски. Она то с тобой милуется, то к Альке в постель… Неправильно это…
– Не суйся! Сами разберёмся.
– Мне, что? Тебя жалко. Сын ведь ты мне. Родная кровиночка…
– Нечего меня жалеть! Сказал ведь, сам во всём разберусь.
– А то, лучше, посидел бы дома, – оживлённо сказала Валентина Никитична. – Я ещё за бутылочкой сбегаю. Дома—то тебе выпить можно. Дома беды не будет.
