Мой сын родился в Вене. Роды были трудными, поэтому врач-австриец и акушерка-полька заботились в первую очередь о ребенке. Когда он начал дышать, его ненадолго передали матери. После ее увезли в операционную. Акушерка Ева протянула ребенка мне. Я и мой сын слегка растерялись, но вместе мы справились с ситуацией. Мимо нас бегали хирурги, щелкали резинки масок, и ребенок блуждающими лиловыми глазами наблюдал за мельтешением зеленых пятен медицинской одежды.
На следующий день все, казалось, шло хорошо. Медсестры посоветовали мне уйти из роддома в обычное время, в пять вечера, и до утра оставить мать с ребенком на их попечение. Теперь я уже мог рассылать, с небольшим опозданием, сообщения о рождении сына. Некоторые мои друзья узнали хорошие новости точно в тот момент, когда и дурные. Один из них (ученый, с которым я встречался в Вене еще в прошлом веке) спешил на самолет в Варшаву. Мое письмо летело со скоростью света, но он так его и не прочитал.
Две тысячи десятый год стал временем осмысления. Финансовый кризис 2008 года уничтожил значительную долю мирового богатства, а от замедленного восстановления выигрывали богатые. Пост президента США занимал афроамериканец. Большое приключение Европы 2000-х годов – расширение Европейского Союза на восток, казалось, подошло к концу. Две тысячи десятый год – когда миновали десять лет нового века, два десятилетия после краха коммунистической системы в Европе и семь десятилетий после начала Второй мировой войны – казался годом подведения итогов.
В том самом году я работал с историком Тони Джадтом – незадолго до его смерти. Я восхищался книгой Тони об истории Европы – “После войны” (2005). Он рассказывал о невероятно успешном собирании Европейским Союзом осколков империй и конструировании из них мощнейшей в мире экономической структуры и главного оплота демократии. В конце книги автор делился своими размышлениями о памяти европейцев о Холокосте. В XXI веке, писал он, формальностей и денег будет недостаточно: политические приличия могут потребовать рассказов об ужасах.
В 2008 году Тони заболел боковым амиотрофическим склерозом. Это нейродегенеративное заболевание обрекает человека на смерть, замыкая его в непослушной телесной оболочке. После того как Тони утратил способность пользоваться руками, свои с ним беседы о XX веке мы стали записывать на диктофон. В 2009 году нас обоих настораживала убежденность американцев в том, что капитализм необорим, а победа демократии неизбежна. Прежде Тони писал о безответственных интеллектуалах, служивших в XX веке тоталитаризму. Теперь, в XXI веке, его заботила безответственность иного рода: полнейшее отрицание идей, которое расстраивает дискуссию, выхолащивает политику и делает нормой неравенство.
В тот период, когда мы беседовали с Тони, я работал над историей политически мотивированных массовых убийств, совершенных в Европе в 1930–40-х годах властями СССР и нацистской Германии. Я рассказывал о народах (в первую очередь евреях, белорусах, украинцах, русских, прибалтах, поляках), столкнувшихся с обоими этими режимами и живших там, где действовали и нацисты, и коммунисты. Хотя сюжет был мрачен (я писал о спланированном голоде, расстрельных рвах и газовых камерах), к выводам я пришел сравнительно оптимистическим: причину массового убийства можно выяснить, а слова погибших – вспомнить. Истину можно озвучить. Уроки прошлого можно усвоить.
Одну из глав своей книги я посвятил поворотному пункту XX века: формированию советско-нацистского альянса, развязавшего Вторую мировую войну. В сентябре 1939 года Германия и СССР напали на Польшу, причем и Берлин, и Москва стремились уничтожить польское государство и польский политический класс. В апреле 1940 года НКВД казнил 21 892 польских военнопленных, большинство которых составляли офицеры запаса – образованные люди. Эти мужчины (и одна женщина) были убиты выстрелами в затылок и зарыты в пяти местах, в том числе в Катынском лесу около Смоленска. Катынский расстрел стал для поляков главным символом советских репрессий.
После Второй мировой войны в Польше установился коммунистический режим. Страна превратилась в сателлита СССР, и говорить о Катыни было нельзя. Лишь после распада Советского Союза в 1991 году историки смогли выяснить, что произошло. Советские документы не оставили сомнений в том, что массовое убийство – сознательный шаг, одобренный лично Сталиным. Российская Федерация прилагала большие усилия, чтобы разобраться с наследием сталинского террора. 3 февраля 2010 года, когда я закончил работу над книгой, премьер-министр России неожиданно предложил своему польскому коллеге провести в апреле совместные мероприятия по случаю семидесятой годовщины убийств в Катыни. В полночь 1 апреля, когда должен был родиться мой сын, я отослал рукопись издателю. 7 апреля польская правительственная делегация во главе с премьер-министром приехала в Россию. На следующий день моя жена родила ребенка.
Через два дня в Россию отправилась вторая делегация. В нее входили: польский президент с супругой, командующие вооруженными силами, парламентарии, гражданские активисты, священнослужители и члены семей тех, кто погиб в 1940 году в Катыни. Одним из пассажиров этого самолета был мой друг Томаш Мерта, ответственный за памятные мероприятия: уважаемый политолог, замминистра культуры и национального наследия. Ранним утром в субботу 10 апреля Томек сел в самолет. В 8.41 самолет потерпел крушение, не дотянув до взлетной полосы военного аэродрома в Смоленске. Выживших не оказалось. В венском роддоме раздался звонок мобильного, и женщина в трубке закричала по-польски.
Вечером следующего дня я просмотрел ответы на свои электронные письма. Один из моих друзей выразил опасение, что я, купающийся в личном счастье, не вполне понял, что именно произошло: “…По-моему, ты плохо разобрался в ситуации. Вообще-то, Томек Мерта был убит”. Другой – он значился в списке пассажиров – сообщил мне, что передумал лететь и остался дома: его жена через несколько недель должна была родить.
Он написал: “Теперь все изменится”.
В Австрии в родильных домах матери остаются после родов на четыре дня, чтобы медперсонал рассказал им о кормлении и уходе за ребенком. За это время семьи в роддоме успевают перезнакомиться, родители – выяснить, какими языками они владеют, и затеять беседу. На следующий день мы по-польски обсуждали возможный заговор. Были выдвинуты версии: самолет сбили русские – или же польское правительство спланировало убийство президента (ведь он и премьер-министр принадлежали к разным партиям). Мать-полька спросила, что об этом думаю я, и я ответил, что то и другое очень маловероятно.
