Аркадий
– Зайди ко мне! – голос у отца громогласный и неприятный. Нет, не тембр – с этим всё в порядке. Интонация.
Такое впечатление, что дракону хвост зажали. Показать, что ему больно, – стыдно и недопустимо, поэтому рычать и плеваться огнём – самое оно. Есть только одна беда: живёт он с зажатым хвостом, можно сказать, всю жизнь. По крайней мере, я уже и вспомнить не могу, когда он разговаривал нормально.
Спорить или артачиться – бесполезно. Поэтому я следую в его кабинет. Становлюсь навытяжку. Живот подтянут к хребту. В глазах – тупое подобострастие. «Подчиненный перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство»1. М-да, именно так и никак иначе. А то воспитательный процесс может затянуться надолго. Лучше молчать, кивать, поддакивать. Легче на мочевой пузырь будет.
– Это что? – спрашивает он меня, вываливая на стол фотографии. Шлёпает ими, как мокрыми тяжёлыми тряпками. На лице родителя – отвращение и брезгливость. – Это что такое, я тебя спрашиваю!
Я смотрю на фото. Изумительной чистоты искусство. Замечательные оттиски. Отличные постановочные фотографии. Им можно бешено аплодировать и кричать «Бис!». Жаль, отцу сие не понять.
На снимках я и тело. Молодое, красивое и не женское. Белоснежная постель. Смятые простыни и две голые жопы. Ну, не совсем голые, скромно полуприкрыты простынёй, но задницы получились очень даже красивые.
– Это не «что», а «кто», – смею я дерзить, негодяй.
– Ты не паясничай! – дракон сминает тяжёлой лапой глянцевую жёсткую бумагу и швыряет фотки мне в лицо. Я не уклоняюсь, но это больно. Да и чувство собственного достоинства страдает весьма. – Мой единственный сын и это?!.. Да я тебя в порошок сотру! Наследства лишу!
– Скажи это вслух, отец: не стесняйся, скажи, кто я, – от собственной дерзости у меня кружится голова.
Старый дракон неожиданно берёт себя в руки. Сверлит меня насквозь серыми драконовскими глазами. Наследственно-фамильной драгоценностью решетит, дуршлаг из меня делает.
– У меня больше нет сына, – выталкивает он зловеще из себя каждое слово. А затем не выдерживает накала, багровеет мордой лица и, потрясая перстом в направлении двери, жутко орёт: – Вон! Вон из моего дома! Чтобы духа твоего здесь не было! Забудь, что у тебя есть отец и мать, семья!
Я ухожу молча. В голове – необычайная лёгкость. От этого – эйфория. Меня потряхивает. Папан что-то кричит вслед. Пусть проорётся, может, ему полегчает наконец-то. И хвост из зажима выйдет. Наконец-то он избавился от главного раздражителя своей жизни. Двадцать три года мучений. Ай-ай-ай. Памятник ему. Нагрудный бюст из бронзы высочайшей пробы. Или нет: из золота червонного. И бриллиантовые символы долларов вместо глаз
У меня всё готово. Сумка с вещами. Наличка на первое время. Если экономить, хватит надолго. А дальше будет видно. Банковские карточки оставляю на видном месте: дураку понятно, что отец первым делом перекроет кислород к деньгам. Он свято уверен, что без его вливаний я, избалованное и изнеженное дитя, долго не протяну.
Я сжёг все мосты. Заставил их пылать до небес и даже выше. Это был мой выбор: сделать так, чтобы не было пути назад. Не было возможности приползти на ленивом драконьем брюхе и вилять шипастым драконьим хвостом, как собаке.
В дверь бесшумно проскальзывает мать.
– Что ты наделал, сынок? – у неё трясутся губы и руки. Она моложе отца, красавица, но он запугал и затретировал её так, что мама на тень похожа, а не на женщину.
– Собственно, пытаюсь расправить крылья, – улыбаюсь, вглядываясь в её лицо. Каково это, прожить жизнь рядом с драконом?
– Сынок… пока не поздно – скажи отцу, что это шутка. Пусть всё утрясётся. И жизнь останется прежней.
У матери слёзы в глазах. За что мне это всё?..
– Мам, никакая это не шутка. Всё сделано. И всё будет так, как уже есть. А я наконец-то вырвусь из этой клетки и буду жить, как хочу.
– Но это же неправда! – теряется мать до слёз. – Ну, какой же ты… этот самый…
Она даже слово это произносить вслух боится.
– Я тот самый, мам, – вру и не краснею. – И мой тебе совет: бросила бы ты его, а? Ну, или хотя бы оторвалась хоть раз. Напилась там с подружками. На столе канкан станцевала бы. Изменила этому жлобу властному. Что-нибудь из ряда вон вытворила.
Мать отшатывается от меня как от прокажённого. Всё, что я сейчас сказал – это выше её понимания. Ну, или порог страха, через который она никогда не перемахнёт. Остаётся её только жалеть.
– Он же всё отдаст этому… сыну своему незаконнорождённому!
У неё получается задохнуться и вымученно пискнуть. Загнанная в ловушку мышь. Опять деньги, расчёты… Как же это скучно.
– Ну и пусть отдаёт. Не нуждаюсь. Я сам заработаю. А не сумею – поверь, люди существуют и без папочкиных капиталов. Живут и радуются.
Совесть у меня всё же есть. Я не такой злой, каким себя выставляю. И семья для меня не пустой звук, но дальше терпеть гнёт отца нет ни сил, ни желания.
– Прости меня, мам. Я даже понять меня не прошу. Просто прости и отпусти.
Как это ни тяжело, но я мягко отодвигаю её плечом и выхожу вон. Нужно торопиться, пока огнедышащий не придумал чего-нибудь эдакого, чтобы побольнее меня пнуть. Машину отобрать, например. Именно сейчас я не готов с ней расстаться. Хотя бы вещи перевезти, а дальше… Сгорел сарай – гори и хата.
* * *
– Ты хорошо подумал, Аркадий?
– Нормально я подумал, – раскладываю вещи в крохотной комнатушке. Здесь всё очень строго и по минимуму: шкаф, тумбочка, кровать, стол и стул. Маленький лохматый коврик на полу. Да мне, собственно, больше ничего и не нужно.
– Но ты же понимаешь, что тебя рано или поздно спалят?
– Паш, не начинай сначала. Сейчас важно вырваться, заякориться, начать новую жизнь, а потом уж будем всё остальное думать.
Паша переминается с ноги на ногу, отбрасывает со лба длинные пряди. Ноздри у него вздрагивают, рот кривится капризно. Пальцы играют завязками халата.
– И зачем тебе, воинствующему натуралу, потребовалась эта скандальная история? – воздевает он руки вверх, и я понимаю, что вселенскую скорбь придётся выслушать до конца.
Паша не понимал. Но не отказал. Мы договорились жить вместе, в его квартире, создавать видимость «греха», а на самом деле – каждый сам за себя. Я не вмешиваюсь в его дела, он не перекрывает кислород мне.
– Ты же понимаешь, что нам нужно будет поддерживать легенду? Ходить вместе и играть на публику?
Об этом мы тоже разговаривали. Но Паша хочет убедиться, что я не передумал.
– Я понимаю. И ничего менять не буду.
– Делай, как знаешь, – шумно вздыхает мой друг и наконец-то уходит. Я падаю на узкую односпальную кровать и пялюсь в потолок. Пока не пойму, что ощущаю. Наверное, мне должно легче дышаться или ликование обязано заполнить организм до краёв. Но почему-то ничего этого не происходит.
