И ничего-то у него не получилось…
Слава сидел в ресторане с ослепительно белыми скатертями, с ослепительно улыбающимися официантками, с ослепительно начищенной металлической посудой и люстрами, даже фотографии с видами старого Берлина, хоть и были монохромными, каким-то образом выглядели ослепительно… В общем, всё здесь было ослепительным, кроме его настроения. Он меланхолично ел вкуснейший суп с лисичками, меланхолично взглядывал по сторонам, даже фотографии по стенам с видами старого Берлина казались ему меланхоличными…
Конечно, это был тот самый ресторан «Клаузевиц чего-то» на Лейбницштрассе, в котором пару месяцев назад, если точнее, то пару месяцев и сто лет назад, он должен был встретиться с Володей, Маринкой, Андрюшей и Анечкой.
Должен был, но так и не встретился…
Прохоров меланхолично отметил, что чуть ли не впервые в жизни, перечисляя для себя своё семейство, поставил впереди зятя, а не дочь. Может, потому что тот был реальным главой семьи, может, потому что за последние месяцы не раз и не два Слава имел случай убедиться в выдающихся умственных способностях Горностаева и исполнился к нему большого уважения.
Можно даже сказать, почтения…
Володя же не виноват, что потомки у него такие унылые люди без малейшего признака фантазии. Они с ослепительной (да чтоб ему пусто было, всему ослепительному) улыбкой выслушивали своего непонятного нового родственника, вежливо улыбались, но как только ты отворачивался, нет, даже просто отводил глаза на секунду, возвращались к своим делам, немедленно забывая о твоём существовании…
Даже Джон, которому сам Бог велел (всё-таки человек занимается переводом книги своего прадеда и должен хоть что-то понимать) не верил своему новому родственнику ни на одну секунду.
И предстал этот новый родственник, то есть всё тот же Прохоров, пред всеми своими восемью наследниками (плюс старшие, плюс младшие, так что их было) чудаковатым придурком.
А может и надоедливым, сумасшедшим клоуном…
Ничем не лучше…
Слава скользнул глазами по сторонам, печально проводил глазами мелькнувшую за окном ослепительную чёрную тачку немыслимых размеров, грустно усмехнулся тому, с каким терпением внушала что-то ослепительная официантка явно бестолковому длинному очкарику, и меланхолично вернулся к своим почти закончившимся лисичкам и бесконечной меланхолии…
И как, скажите, можно было доверить идиоту (будем называть вещи своими именами) или сумасшедшему клоуну «гулять по улицам с маленькими детьми, водить в музей тех, что постарше, составить кому-нибудь из взрослых компанию, если соберется куда-то ехать»…
Никак…
А ведь именно так Прохоров мечтал влиться в новую семью, пригодиться новым родственникам каких-то пару месяцев назад, и именно так всё не сбылось…
Что-то ещё было в том списке возможностей, которые он в уме перечислял тогда, прикидывая, на что способен и чем может быть полезен.
Ах, да… «воспитывать детей Джона и Надин», но до этого пока далеко. Жили они уже вместе, Надин перевелась из одного университета в другой и переехала к своему бой-френду, но о детях никаких даже намеков не поступало. Оба, как понял Слава, хотели сначала доучиться, сделать карьеру, а только потом подумать о продолжении рода…
Ну что ж, правильно…
Только тошно…
Официантка, ослепительно улыбаясь, унесла наконец-то закончившиеся лисички и через пару минут притащила что-то явно мясное, вкусно пахнущее и отлично выглядящее. И от этого ещё больше тоскливое.
Прохоров никогда не был гурманом, просто любил вкусно поесть, но никаких особенных неудобств по поводу отсутствия консоме, пережаренного лангета или слишком жирного фрикасе никогда не испытывал. Разве только возникали и довольно часто медицинские проблемы в связи с изношенностью на советских хлебах желудочно-кишечного тракта.
А тут, после бегства в Берлин…
… а как назвать ещё его срочный фактически в никуда отъезд из Бостона? Бегство, самое настоящее, и Берлин оказался конечным его итогом только потому, что в Москве, ясно было, как Божий день, будет ещё хуже и тоскливее… Ведь там всё будет напоминать о Маринке, внуках, Володе и, главное, Наде…
Так вот, после бегства в Берлин, и дел-то у него никаких не было. Вообще. Сходил по местным книжным аукционам, отметил то, что его могло интересовать на ближайших торгах, да только зачем ему теперь всё это? Денег, как у дурака махорки, а тратить не на кого и не на что…
Прогулялся три раза по Кудаму – сколько ещё можно?
И вот уже шестой или седьмой раз заседает здесь в «Клаузевиц», потому что точно знает, что тут вкусно и что для его желудочно-кишечного безопасно…
Когда-то давно ещё была отличная забегаловка в переулке возле Оливаерплатц, где за восемь марок приносили литровую кружку пива, огромный айсбайн, плюс три горы рядом – капуста, картошка, горох.
Только где теперь забегаловка вместе с дойчемарками?
Да и из пяти ингредиентов того кушанья можно было сегодня Прохорову только два – мясо да картошку. Он бы и на это согласился, да только после введения евро всё в Германии дешёвое стало дорогим, а то, что дорогим не стало, просто умерло…
Вот и сидел он сейчас в дорогом (и тогда недешёвом) ресторане, ел вкусную пищу (личное меню было также составлено в далекие годы и с тех пор не менялось) и тоскливо глядел в окно.
Настроением своим Прохоров был недоволен, однако справиться с ним никак не мог. И недоволен был потому, что напоминал себе старика из старого анекдота. Того, ещё при совке, поймали иностранцы и спросили, когда было лучше – сейчас, при победившем социализме, или при царе.
– Конечно, при царе… – честно ответил старик.
– А почему при царе? – обрадовались такой откровенностью проклятые империалисты.
– А при царе у меня ещё стоял…
Вот и чувствовал себя Слава таким стариком, которому всё не нравится, потому что пора, когда у него стоял, уже давно прошла…
Пискнул лежащий на столе телефон, Прохоров, скривившись, взял трубку и тоскливо взглянул на экран. Ничего, кроме очередной рекламы, он не ждал, писать ему теперь было некому.
Кончились корреспонденты…
Но на этот раз Слава ошибся.
Потому что надпись на мониторе гласила:
«Перевод закончил. Посылаю тебе черновик, жду замечаний. С наилучшими пожеланиями, Джон».
