Вторую седмицу город был окутан великим ужасом. Московские рати с остервенением терзали его большое и сложное тело. Люди уже не уповали более на милость царскую и на благословение Божье. Никто не мог считать себя в безопасности. Даже нищий опрометью бросался в подворотню от удалого посвиста и гиканья царских опричников. Если не сабля, то уж нагайка обязательно стегала по шапке, коль она еще не свалилась с головы незадачливого бедолаги.
Низкие снежные тучи нависли над Господином Великим Новгородом. С Балтики тянуло сырым ветерком, и снег уже не скрипел под ногами. Стоял январь, но Волхов еще парил и противился попыткам зимы наложить на себя ледяные оковы.
Переулок был почти пуст. Редкая баба торопливо, с опаской озираясь, трусила иной раз по протоптанной тропе. Даже собаки не так яростно бросались на заборы хоромин, когда мимо проходил чужой. Они тоже понимали, что с чужаками, прибывшими аж из самой Москвы, не стоит особо задираться. Очень уж быстры они были на расправу. И не один окоченевший труп уже валялся в сугробах, исполосованный саблями пришельцев.
Стоя на спиленном конце бревна, подпиравшего ограду хором купца Калуфьева, озирал узкую щель переулка краснощекий парень с синими ясными глазами и светлыми вихрами, что выбились из-под нахлобученной шапки бараньего меха. Отец только что скрылся за углом, а Пахом с Кузей возились в сарае. Пусто и сумрачно было на душе у парня. И не хотелось идти на поиски приятелей. Тут он услышал, как его лучший и давний дружок Фомка из соседнего переулка зовет его дурным голосом:
– Эй, Петька! Выходь на улицу, скажу тебе что-то! Торопись!
В голосе дружка явственно чувствовались страх и отчаяние, – Петька сразу понял, что случилось что-то непонятное и, судя по всему, страшное. Он не успел скатиться с забора, как послышался шум и гиканье. Сзади Фомки неслась ватага опричников, размахивая нагайками. Их было человек пять, снег комьями летел в разные стороны из-под копыт разгоряченных коней.
Фомка бросился в одну сторону, потом в другую и повалился в сугроб, получив щелчок нагайкой. Петька же юркнул вниз и затаился под забором. Посвист вскоре затих, и парень бросился к калитке.
Фомка ползал в снегу, прикладывал горстью снег к кровоточащей ранке на лбу и негромко матерился, оглядываясь по сторонам.
– Фомка, что ж ты?! – воскликнул Петька, не зная, как утешить дружка.
– А что? – огрызнулся парень, того же приблизительно возраста, что и Петька. – Попадись-ка ты им на дороге, да еще так внезапно, посмотрел бы я на тебя! Ладно уж! Пусть их Бог покарает, душегубов, кровопивцев!
– Больно? – нерешительно спросил Петька, глядя, как тот сменял одну горсть снега другой. Кровь постепенно унималась. – Замотать бы тряпицей, а?
– И так сойдет. Лучше послушай, что я скажу. Был я только что у Великого моста. Что деется, Петька! Смертоубивство полное! Божьи люди вышли отдать должное царю-душегубу, с хоругвями, иконами, с кадилами и пением псалмов, а опричники стали кидать их в реку. Прямо с моста! Страх-то какой. Сам видел! И твово дядьку, монашка Силантия, тоже в Волхов спихнули, горемычного! Вот я и примчался с такой вот вестью! А тятька где? Сказать ведь надо!
Петька охнул, засопел, румянец тут же сошел с лица. Он сказал тихо:
– Побегли туда, Фомка. Матрену не будем упреждать.
– Чего так, Петька?
– Голосить учнет. Весь переулок взбаламутит. Мы сами…
– Тогда помчали, а то упустим чего.
Они потрусили вниз к реке.
Чем ближе парни подбегали к Волхову, тем народу становилось больше. Бабы выли и причитали, мужики злобно и боязливо бросали короткие ругательства в адрес царя-ирода и его опричников, проклиная тот день, когда в город вступили эти орды головорезов и насильников. Дружки проскочили Космодемьянскую улицу, переулком спустились к реке и увидели картину, которая и не такие чувствительные души привела бы в смятение и ужас.
На Великом мосту толпилось множество народу. Временами с него падала в реку фигура человека в рясе. Брызги студеной воды быстро уносило мощным течением. Криков и шума слышно не было – далековато они стояли, но люд, толпившийся на берегу, как с этой стороны, так и с Торговой, оглашал серое небо воплями, проклятьями и молитвами. Иногда проходили сквозь толпу московские ратники, гарцевали всадники, охаживая плетьми собравшихся. По всему видимому берегу чернели толпы отчаявшихся людей.
– Петька, побегли вниз, авось там перехватим в реке твоего дядьку-монашка.
– Да разве в такой суматохе и неразберихе можно чего сыскать?
– А что? Все может быть! Побегли!
Они пустились вниз по реке. Увязая в сугробах, скользя, парни поглядывали на реку, где в лодках сидели вооруженные баграми и дубинами опричники и московские ратники. Тех из монахов, что никак не хотели тонуть, они дубасили по головам, отпихивали баграми, а видневшихся в прозрачной стылой воде утопших старались вытащить и отвозили на берег, где и бросали. Родовичам разрешалось развозить своих усопших по монастырям для отпевания и захоронения.
Идя вдоль берега, парни оглядывали утопленников. У многих на головах зияли бледные раны. Крови уже не было, восковые лица с синевой затвердели. Бороды местами оледенели, как и рясы, стоящие колом.
Петька с трудом сдерживал слезы, дыхание его прерывалось от страха и ужаса всего увиденного. А Фомка деловито всматривался в лица монахов, взмахивал рукой, вздыхал и плелся дальше. В одном месте труп прибило к берегу, его жердью вылавливал мужик с округлившимися глазами и бледным лицом. Труп никак не удавалось вытолкнуть на берег, а мужик не хотел мочить ноги. В толпе кричали на мужика, но тот словно и не слышал ничего.
С реки доносились голоса палачей, и в них ничего человечьего слышно не было, кроме недовольства от сырой работы и веселья подвыпивших бесшабашных людей.
– Все, – отдуваясь, сказал Фомка. – Дальше плестись нечего. Не нашли. Пошли назад, поглядим еще. А может, и у другого берега его прибило.
– А может, ты и не дядьку видел, а, Фомка?
– Я что, слепой? Я же на мосту был. Интересно было поглядеть, как у московитов это получается, да и знакомцев узреть хотел. Но только твоего дядьку и узрел. Оглох от воплей и криков. Жуть!
Они побрели назад к мосту, где не прекращалось избиение народа.
Впереди парни увидели всадников, волочивших за собой на арканах связанных мужиков. Те падали, тащились с криками за конями, пытаясь подняться. Народ помогал и получал нередко нагайкой по спинам. Хорошо, что в тулупах это не было опасно. Но головы у некоторых были уже окровавлены. В глазах людей стояли ненависть и злоба, кулаки сжимались до судорог.
Время шло к вечеру. Из туч стал падать легкий снежок, припорашивая ужасные картины, развернувшиеся на берегах реки. Парни, уставшие и опустошенные, плелись к мосту. Петька не понимал, как его друг с такой легкостью воспринимал виденное, и поглядывал на него украдкой с любопытством и молчаливым сожалением.
