Смерть его бродила поблизости в пошлой сиреневой курточке, а он и не подозревал, рассеянно каждый раз при встрече глядя ей в лицо. Каждый день почти и почти в одно и то же время он встречал молодого человека на одном и том же месте, на углу детской поликлиники и, не обращая на него особого внимания, проходил мимо ощущая едва уловимое неприятное чувство от его потерянного вида, расхлябанной, неуверенной походки, будто с каждым шагом парень решал для себя непростую задачу: туда ли он идет, и главное – от его безвкусной, пошлой курточки до того короткой, что создавалось впечатление, что она не его, украдена или выпрошена у человека гораздо более мелкого. И явно неприятна была аура, исходившая от парня, и у него появлялось почти физическое, противное ощущение, будто он пожевал вату, как однажды в детстве. И если бы не сиреневая куртка с умопомрачительной бахромой на рукавах от плеча до локтя, он бы вообще не обратил внимания на парня – обычный прохожий, неторопливо шагающий по улице, сонно и тупо глядя перед собой, который, может быть, переел за завтраком. И никто бы глядя на этого недотепу – а именно такое впечатление производил долговязый парень – не догадался бы, что в кармане своей похабной-распохабной сиреневой курточки он носит большой охотничий нож с великолепно отточенным светлым широким лезвием и тяжелой костяной рукояткой.
Душенька уже привыкал к виду ежедневно встречаемого в одно и то же время и на одном и том же месте парня, когда однажды во вторник, в поддень парень, придержав шаг, дождавшись, когда Душенька приблизится к нему, и сам, подойдя вплотную, неожиданно вытащил нож и всадил в грудь Душеньки чуть ли не по самую рукоять. Нужно было обладать сильной рукой, чтобы так глубоко всадить нож в разжиревшую грудь Душеньки и парень обладал, но сказывалось отсутствие опыта и присутствие волнения: он убежал так и оставив нож торчать из груди жертвы; лезвие вошло в левую грудь, но не нашло там сердца, к которому стремилось. Сердце у Душеньки находилось справа. В этом отношении он представлял собой феномен, но никаких неудобств от этого не испытывал, а в детстве, благодаря неугомонному и суетливому характеру своей покойной матери, был не раз обследован различными кардиологами, в один голос признавшими его вполне здоровым и даже здоровее здорового.
Душенька, не успев испугаться, испытал шок от удара. Потом до него дошло, что его убивают, что вот его ударили ножом, что нож торчит из его груди, а сквозь лезвие тонко сочится густая кровь, которую Душенька за свою жизнь еще никому не жертвовал и никогда не донорствовал. Трусливая мысль как молния ожгла сознание, он хотел крикнуть, позвать на помощь, позвать врача, но голоса не было, как в кошмарном сне. Он посмотрел вслед сиреневой куртке – парень, изменив походку бездельника на спринтерский забег исчезал за углом. Вот потемнело в глазах, вот, кажется, пошел дождь на улице, вот струйка крови цедится сквозь его пальцы на волю… Душенька поднялся по трем ступеням детской поликлиники, возле которой его убивали, вошел, толкнув дверь, до смерти напугав пожилую санитарку, истошно завопившую в глубь поликлиники, и глубь эта стала моментально рождать людей с перепуганными лицами, одного за другим. И когда она завопила, Душенька упал, потеряв сознание.
На этот раз Смерть, впервые покусившаяся на рыхлую, безалаберную жизнь Душеньки, видимо, из-за недостаточной изученности объекта, промахнулась, что с ней редко бывало. Он только почувствовал ее холодное, зловонное, как сибирский нужник дыхание, но тут она отошла, стала поодаль, словно выжидая и уставившись на него слепыми глазницами, а немного погодя и вовсе исчезла, очевидно поняв, что тут сегодня ловить нечего – добыча ускользнула. Он напряженно всматривался в жуткий оскал с ожидающим выражением и, наконец-то, перевел дыхание. Все это время ему, пребывающему в бессознательном состоянии, оказывали первую помощь в детской поликлинике: вытащили нож из груди (детский хирург), фонтан крови забивший при этом заставил слабонервную пожилую санитарку грохнуться в обморок, так что часть помогавших переключилась на нее, остановили кровь, обработали рану, перевязали (медсестры), одним словом – оказали квалифицированную первую помощь, к тому времени подоспела «скорая» и оказала вторую и окончательную, после чего, ему, пришедшему в чувство дали выпить сладкого чаю с разведенным медом, для восстановления сил и увезли. На носилках он все слабо вертел головой, желая убедиться, на самом ли деле она покинула его окончательно. И убедился. Смерть убралась.
Под мостом Мирабо тихо Сена течет
И уносит нашу любовь
Все-таки недельку пришлось Душеньке проваляться в больнице, и было время все обдумать, и основной вопрос был: почему именно он? Откуда взялся этот незадачливый убийца в жуткой куртке, с которым, как с глухонемым уже несколько дней бьется следователь, пытаясь хоть что-то выяснить? Ведь он, Душенька не знаменитость, убив которую можно прославиться, и денег при себе у него в день нападения не было, ну, самая малость, да и попытки ограбления не установлено, и месть тоже вроде бы исключается – Душенька впервые видел этого парня, то есть, мельком видел много раз, как обычного прохожего, как многих других прохожих на улице, но знаком не был, совсем не был знаком, он и следователю так сказал. Так почему же? Каковы мотивы?
В малозаселенной палате (ввиду резкого неофициального подорожания медицинского обслуживания вопреки объявлениям в фойе больницы о бесплатных услугах со стороны медперсонала) он невольно стал вспоминать всю свою сорокадевятилетнюю жизнь, благо делать больше было нечего.
Вот ему шесть лет. Они живут в маленькой полуподвальной квартирке с крупными толстыми решетками на уличных окнах. Он часто сидит на подоконнике и смотрит на тихую улицу, бедную событиями. Огромный платан перед их окнами раскинул свою густую крону, застя свет жильцам на втором этаже обильной листвой на тесно расположенных ветвях, на одной – примитивные качели: доска, привешенная на веревках. Часто между ним и соседскими детьми вспыхивали конфликты – кому и сколько кататься на этих качелях. Дети – два брата и их младшая сестра, его ровесница. Им было легче обижать его, хотя он и старался не давать себя в обиду, действуя больше хитростью, чем силой, ябедничал, стараясь оградить себя от расправы, но все равно оставался проигравшей стороной, и часто ком бессильной злобы вставал в горле, слезы закипали, готовые ринуться вниз по щекам под пытливыми, садистски-выжидательными взглядами вражеской стороны, уже улыбавшейся, уже злорадствующей (и даже девочка, и в особенности – она, что было особенно обидно), уже готовой праздновать победу. Тогда он бежал жаловаться их матери. Но каждый раз сталкивался с грубым нежеланием понять и необъективной защитой агрессоров. Тогда он бежал жаловаться своей матери, и как ни странно – результат был тот же. И все это происходило под хохот и улюлюкание врагов, заранее почему-то уверенных, что он ничего не добьется своим плаксивым ябедничанием. Его мать никогда не вмешивалась в детские конфликты, хорошо зная, как они в их богоспасаемом малокультурном пролетарском квартале легко перерастают во взрослые. Она хотела, чтобы сын научился стоять за себя, но примера не подавала. Злость душила его… В дальнейшем улица научила его надеяться только на самого себя, на свою изворотливость, хитрость, умение приспосабливаться и подставлять другого под удар: одним словом – выживать.
