Я видел жизнь, но жить не научился.
Чтоб в этот день исчезнуть навсегда,
Все время я готовился, учился…
Но в жизнь я верил до конца
И сердце искренне гореть умело,
Но раз и навсегда оно истлело.
Не подливайте в пепел масла…
Души искра моей погасла.
Я видел смех, но юмора не понял.
К чему смеяться, а не рассуждать.
Я сам, свое же время отнял,
Но так и не смог я смех понять.
Задашь вопрос о вечной жизни?
Спросишь о тайне мудрости всея?
Но никогда не спросишь ты о верности отчизне.
На блага личные косея.
И никогда не пожелаешь знать,
Как нам лучом добра сиять.
Не озаришь своим умом вопрос:
Когда людей настигнет он.
Тот хаос, чьим видом, я давно польщен
Долой стяжательную честь.
В нашем веку она не чтима.
Пора обречь в себе ту месть,
Которой хватит на защиту имя.
Помощь примут, прельстят
И в спину нож вонзят.
Тогда зачем мне тратить время,
На честь, забытую людьми?
Им лишь бумагами увековечить
Своё непостоянство слова.
Чтобы сдержать его
Себя рабами обязуют.
Пожал я руку эгоизму.
Раньше не стал бы,
Но теперь приму свою отчизну.
И век другой и мы иные.
Своё дыханье тратить понапрасну,
С шансом того, что перекроют кислород.
Я не терпила и не узник,
И мазохизм мне не отец.
Где честь? Молю я вас,
Верните гордость силы.
Я не могу терпеть общественности газ.
Он доведёт всех нас в могилы.
Во-мгле юнцов его речения,
Как божьи слуху поручения.
Так сладко прорезали
Стены мизантропской немли.
Игристо слух дурман пьянил,
И волю разума пленил.
Пленил дара молвы тот жрец,
Катарсиса отец и языка мудрец.
Тот, что к одним оковам
Имеет несколько ключей.
Тот, что изысканностью вдовам,
Ставит сразу же несколько свечей.
Не видя никаких вершин,
Забыв про свойства морщин.
О том что золото в словах,
Прольётся ядом на кинжалах.
О том что слабость слова,
Убьёт непобедимого любого.
Одним скрипением в устах,
Заметно всем издалека.
Шелест пробирок, глас его;
Алхимик языка.
Ни свет, ни зыблемая ярость,
Ни тьма, ни имя чистоты.
Я видел искреннюю гадость,
И верил в счастье без мечты.
Мой мир обрушил грезы дня,
И может я, канон нарушил.
Зачем страдают иногда,
Те, кто моей души снаружи.
Во снах ко мне являлся серафим,
Сказал меня возненавидел,
Только его я не увидел.
Там ночь была и свет невидим.
Я утопал в стези покрывшей сердце,
За слепость отвечая головой.
Но утонул в степи, покрытой солнцем,
За глупость возжелав покой.
Я видел свет – в лице
Безликих душ людских.
И темный омут видел я,
Великих чувств мирских.
Какая мания? Какой мотив?
У этих пагубных и злых.
У мертвых душ чьих зов порыв
Взмывает над главой седых.
Страшись лукавых мыслей власти.
Держись спиной стены.
Готовься к трудностям судьбы,
Чтоб избежать напасти.
Твой отдых – это белая черта души,
Как високосный год сводящая мосты.
А в остальные те четыре,
Ты в пропасти сгораешь на Пальмире.
А свет, что виден в лицах
Тех безликих душ людских,
Дурман и образа эскиз.
И омут темный – тех великих чувств мирских,
Лишь неудач гонения своих.
Прильнув щекою к барной стойке,
Вняв пену смысла с бороды.
Соленый солод их строки,
Почтив губами, принял ты.
Фантазия и мания слезы
Лишь тенью обернется вкусу.
Когда смелее станешь ты,
Прочтешь их судорог мечты закуску.
После похмелья – городовой за шкирку
Вас выставит за мордобой
Из кабака в густой, несущийся и непростой реаль.
Осмысленной галлюцинации спираль,
Закончив эйфории страсти
Испуг ловя в людские снасти бытия.
Принять не сможешь истину беды,
И на страницы вновь вернёшься ты.
Смерть пьяницей от блага чтива,
Все ж лучше жизни под мечтой звезды из мира
Есть безыдейный человек,
Он обществу не нужен.
Но вот творцу необходим,
Как холст и масло для картин.
Творец хитёр и разогрет желанием.
Он наполняет безыдейного глупца,
Всем грубым и плохим,
Что сам бы воплощать не стал.
Лишь бы узреть тот результат,
Не рук своих, а лишь идеи.
Ведь безыдейный человек творит,
Все что ему в умы повеют.
Отравят, сдавят, славят,
Нам не понять общественную сталь.
Но Магнум опуса творца – хрусталь.
И вечный страх исполнить его – сам
Дурная знать, негде присесть мне.
Другая стать, дурные вести.
Жена, прикованная лестью
Или ружье, взведенное для мести.
Им не понять духовной бестии.
У высших свой напалм в фиесте.
Подожжена пороховница.
И обратимый путь повержен,
Уже пожар не потушить.
Лишь остаётся завороженно
Смотреть на бывший Нотр-Дам,
На еле тлевший новый мир,
Перегоревшие желания, цели.
